много – и важно. Я не готова расстаться с коттеджем. Еще не время.
– Ты ему говорила о своем отношении к этому?
Она воинственно вскидывает голову:
– Он поднял меня на смех. Сказал, что коттедж скоро превратится в обузу, потому что требует много возни, и что лучше прямо сейчас продать его застройщику и вложить вырученные средства во что-нибудь стоящее.
Я прямо слышу голос Грега. Не могу себе представить, чтобы Бет стала сама рассуждать о «вырученных средствах».
– Что же ты надумала? – спрашиваю я.
Бет хитро смотрит на меня, приподняв одну бровь, в глазах у нее искорки – как же мне их недоставало последние недели! Видеть их для меня настоящая отрада.
– Ты же не пойдешь у него на поводу? – предполагаю я с усмешкой. Мне уже кажется, что мы – две заговорщицы, вынашивающие дьявольский план, как бывало в прежние времена, до появления Грега, до всего остального.
– Нет! – отвечает она решительно. – Не пойду. Коттедж мой. Да, мы женаты, но это не значит, что я буду соглашаться с каждым его словом. И потом, сохранить коттедж – разумное бизнес-решение, коттедж – актив, растущий в цене. Я могу его сдавать и гасить залог.
– Вот именно, – поддерживаю я ее. «А еще тебе будет где спрятаться, если у вас все пойдет наперекосяк», – думаю я, но, конечно, не говорю этого вслух.
– Вот так! – Бет подается вперед и внимательно, сведя брови, смотрит мне в глаза. – И хватит обо мне. Ты-то как? Я очень тебе соболезную из-за смерти твоего отца.
Она пришла меньше получаса назад, а я уже почти забыла о случившемся. Произнесенные ею слова кажутся неправильными, неискренними, сказанными ради драматического эффекта.
– Никак не могу это осознать, – выдавливаю я.
– Естественно. Это получилось неожиданно, ты не была готова, отсюда шок. По словам миссис Пи, у него развилась пневмония?
– Так считают врачи. Я должна была быть рядом с ним. – Произнеся это вслух, я понимаю, что так это чувствую: я уехала, бросила его, чтобы искать на другом конце света нечто, без чего могла бы обойтись, – и вот к чему это привело… Мой мир изменился до неузнаваемости, мой отец мертв.
Бет со мной не согласна.
– Не глупи, – говорит она ласково.
Я чувствую нарастающее жжение в глазах, сейчас опять хлынут слезы.
– Это могло произойти в любой момент. Он был болен, Кара, и давно. Он бы подхватил пневмонию независимо от того, рядом ты или нет. Не надо себя винить. Я тебе этого не позволю, так и знай.
Знаю, она права, но от этого мое чувство вины не притупляется.
– Он… – Она указывает кивком на потолок. – Он еще здесь?
Мне становится смешно от ее серьезного вида. Смеяться в доме, погруженном в траур, – такая нелепость, что я опять прыскаю.
– Нет, его уже забрали. Он не оценил бы мое веселье.
Я хочу сказать, что нельзя смеяться прямо после его кончины, но Бет понимает меня иначе.
– Нет, ему никогда не нравилось, когда мы веселились. – Она закрывает себе рот ладонью и таращит глаза. – Ой, прости, прости! Он только… а я уже говорю о нем гадости.
Но ведь она права. Мы действительно всегда старались играть потише, чтобы его не побеспокоить и не спровоцировать его гнев.
– Помнишь, как однажды он выгнал нас из дому и сказал, что из-за наших воплей не слышит собственных мыслей? – спрашиваю я.
– Помню! – Бет оживленно кивает. – На улице была холодина, лило как из ведра. Моя мать была вне себя, когда я явилась домой насквозь промокшая и продрогшая до костей.
– Правда? Я не знала.
– Да уж… Я запомнила, уж очень она рассердилась. Она сказала, что не знала про порядки у вас дома и что твоему отцу стоило бы пересмотреть свои приоритеты… Ой, опять я за свое! Извини. Какая разница, что думала моя мать двадцать лет назад!
– Наверное, она была права, – возражаю я.
Мне не все равно, что говорила про моего отца мать Бет. У меня самой не было выбора, не с кем было его сравнивать, приходилось мириться с его правилами.
– Что еще она говорила?
Бет хмурится. Наверное, соображает, что можно сказать, а о чем лучше умолчать.
– Ну… – неуверенно начинает она. – По-моему, она считала, что при сложившихся обстоятельствах он делал все возможное. – Она отводит взгляд и смотрит на стол. – Но также что вам с Майклом порой не хватало внимания.
Она снова смотрит на меня, прикусив нижнюю губу, будто ждет моей реакции: не перегнула ли она палку.
– Справедливо, – соглашаюсь я и вижу на ее лице облегчение. – Все-таки он не был среднестатистическим папашей. С ним бывало очень сложно ладить, и он не приветствовал гостей. Но он, по крайней мере, был последовательным и не преподносил сюрпризов.
Сейчас, повзрослев, я прихожу к выводу, что отец просто не умел обращаться с детьми. Он вдруг оказался отцом-одиночкой и был вынужден учиться самостоятельно, без всякой помощи ухаживать за нами. К этому надо прибавить шок и унижение от ухода нашей матери к Тилли. Чего же удивляться, что он на нас срывался! Наверное, мама вела бы себя так же, если бы осталась одна с нами. Но все это пустой звук. Он никогда по-настоящему не причинял нам вреда. Вполне вероятно, он старался изо всех сил, просто сил этих у него было не так уж много.
– Он ведь сердился на нас? – спрашивает Бет, немного осмелев от моей благосклонной реакции на ее критику. – Я ужасно его боялась.
– Да ну?
На самом деле я не узнала от нее ничего нового. Это была одна из причин, по которой к нам так редко заглядывали друзья. Если они сталкивались с отцом, когда он оказывался не в духе, то уже не хотели повторения. Дом Фернсби, мягко говоря, не отличался гостеприимством.
– Наверное, я уже забыла, каким он был раньше, – размышляю я вслух. – Он давно превратился в податливую, растерянную тень себя прежнего. Эта новая его версия заместила у меня в голове оригинал. Видя его больным, трудно было поверить, что раньше он мог внушать страх.
– Мог, мог, – тихо говорит Бет. – Послушай! Если это дурацкая мысль, то так и скажи: может, нам поужинать сегодня вдвоем? Поговорили бы по душам!
– Я чувствую себя полной развалюхой, – отвечаю я, качая головой.
Опять она встревожена, сейчас начнет извиняться за свое предложение. Я тотчас передумываю. Разве у меня есть варианты лучше? Реветь в одиночестве? Я опережаю ее извинения:
– Пожалуй, днем я посплю и приду в себя. Возможно, ужин вне дома – это
