ее запахом вперемешку с кислородом, необходимым для функционирования организма. И выпалил:
— А если я докажу?
— Что ты изменился? — спросила она, не отстраняясь.
— Ага. И это тоже. Тебе тут долго?
— Людей еще много, а я, вроде как… хозяйка.
— Да куда они денутся? Выставка на несколько дней, ты открыла, все зашибись получилось и… и давай сбежим теперь, а?
— Сбежим? — переспросила она, глядя ему прямо в глаза. — Ты и я?
— А что такое? Мы ж не Данька, нам у взрослых отпрашиваться не надо, — прошептал Назар и протянул ей ладонь, — ты и я.
Долгое мгновение Милана рассматривала протянутую к ней руку, решаясь. Она тоже, как и он, сделала глубокий вдох, наполняя легкие им, словно собиралась нырнуть глубоко под воду, вложила в его ладонь свою и выдохнула:
— Ну давай сбежим.
Его пальцы быстро и жарко обхватили ее. Он улыбнулся ей так, как когда-то давно рудославский парень по прозвищу Кречет улыбался, виновато сообщая, что летом тюльпанов в усадьбе нет, в основном — розы. А потом, ничего не говоря, быстро повел на выход, мимо оглядывающихся людей, понятия не имевших, что только что произошло, что он чувствует.
Господи, да он и сам не знал — что. Не поддавалось описанию, никакому описанию, испытываемое. Будто бы он реку вспять повернул. Или гору лопатой раскидал и разровнял в степь. Или лес высадил тысячу лет назад, а тот по сей день зеленится. И он это видит.
Они спустились по лестнице вниз, выскочили на улицу, оставили крыльцо. Оказались перед припарковавшимися у обочины машинами. И он негромко, боясь, что голос сорвется, спросил:
— Давай пешком пройдемся? Не холодно? Я пиджак дам…
Она кивнула, зябко поведя плечами в тонкой блузке. Но ей и самой хотелось пройтись. Ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая. Просто с ним рядом, вдыхая один и тот же воздух. На ее плечи тут же опустился его пиджак, и теперь еще и запах его окутал ее всю. Парфюма, сигарет и чего-то смутно знакомого — его кожи, пахнувшей свежим воздухом, горной дорогой и, кажется, лесом. И ладони ее он не выпускал.
Так они и шли несколько минут в совершенном молчании, потому что оба были слишком взволнованы для слов. Слова полились позже. Как-то резко и сразу. Сначала им попался цветочный магазин на Набережной, куда Назар затащил ее, не особо сопротивляющуюся, и где купил ей безумно красивые и непомерно, ненужно роскошные белоснежные каллы. А потом спросил:
— Ну и как ты думаешь, хвастовство это?
— Ты мне скажи, что это, — сказала Милана, принимая букет.
— Это — я хотел, чтобы ты улыбнулась.
Она усмехнулась и взяла его под руку.
— Тогда у меня есть просьба, — сказала она.
— Какая?
— Перестань, пожалуйста, присылать мне цветы каждый день.
— Вообще-то я так здороваюсь.
— Именно поэтому мне приходится оставлять их. Но мой дом напоминает теперь магазин цветов и цветочных ваз. Слишком много и тех, и других.
— А конфеты тебе как модели нельзя? — хитро прищурившись, уточнил он.
— Какие еще есть варианты? — рассмеялась она в ответ.
— Драгоценности? Или почтового голубя с записками? Или еще могу предложить вместе бегать по утрам, но это как-то не романтично.
— Я могу подумать?
— Только сегодня. Завтра мне уже надо будет желать тебе доброго утра. Как же я буду?
— Придумай что-нибудь, — пожала она плечами и потянула его дальше по набережной. Мимо них пролетела стайка девчонок-студенток, похожих на разноцветных бабочек, разве что галдели они наперебой, как сороки. Сквозь них, шум улицы и реки, едва пробился голос Назара:
— Тогда будет сюрприз, договорились. Как ты так легко ходишь на таких каблуках?
— А тебе зачем? — поинтересовалась Милана. — Тебе на них не ходить.
— Переживаю, что прогулка короткая получится. Но если что, то имей в виду, мне тебя и на руках несложно.
— А ты не переживай, — хитро заявила она. — Если что — я и босиком могу.
— Тем более, придется на руках. Еще поранишься, — поиграл он бровями. А после махнул головой куда-то вверх и проговорил: — Там кофейня моя любимая. По субботам аккордеонист играет. И там, как оказалось на прошлой неделе, самый вкусный на земле сливовый пирог … не, я помню про твою работу, но один раз… а?
— Идем, — согласилась Милана. — А пирогом просто поделишься.
Так они и оказались на… крыше. Потому что крохотная, буквально на пять столиков, кофеенка располагалась на крыше невысокого старинного домика, бо́льшую часть которого занимали кондитерский цех и пекарня. Там, наверху, ажурные скатерти, вязаные крючком, розы в вазочках какого-то невероятного, между красным и оранжевым, цвета. И керосиновые лампы — из олова, камня и мутноватого зеленого стекла. Аккордеонист под кловским небом, приглушенного городским светом, исполняет что-то, кажется, итальянское. Милана, укутанная шерстяным пледом в крупную клетку, сидящая в плетеном кресле, улыбается каким-то своим мыслям. Назар — наливает кофе из небольшого кофейничка и, не отрываясь, следит за ней.
И еще пирог — интимно, из одной тарелки, на двоих.
— Даня сказал, что ты все-таки ела фрикасе.
— Мне стоит задуматься над тем, что теперь я под колпаком, — беззлобно проворчала она, — и вести себя осмотрительней.
— Зачем?
— Чтобы ты не подглядывал.
— А мне интересно, как ты живёшь, ты же сама ни за что не расскажешь.
— Не расскажу, — согласилась Милана, — потому что я считаю, что это неправильно. Твой интерес к Дане — это понятно, все остальное лишнее. Только давай не будем это обсуждать, не сегодня. Я не хочу.
— Ладно, — достаточно легко согласился он, ничем не выдав того, как внутренне напрягся от ее ответа. Вместе с тем, когда идешь по тонкому льду, боишься даже дышать, что уж говорить о лишнем грузе? А груз того, что они прожили, и вечную мерзлоту проломит. Пусть. Не хочет — пусть. Только вечер. Только аккордеон. Только они вдвоем.
— Но учти, — все с той же улыбкой заявил Назар, будто бы сердце мгновение назад не зашлось от
