тут мне нечего делать!
— Странно, — сказал, помолчав, Зилоти, — как это вы, художник, до такой степени погруженный в свое искусство, все время примешиваете к нему политику!
— Она сама вмешивается в мою жизнь! — отвечал Григ.
И, когда гость стал возражать — его объяснение было длинно и непонятно для Атты, — Григ ответил:
— Прежде всего надо быть человеком. Все лучшее в жизни исходит только от человека!
Однажды Атта спросила его, отчего он часто протягивает вперед руки.
— А! Ты это заметила? Ты все замечаешь! — сказал он. — Видишь ли, дитя, я ловлю солнечные лучи и собираю их на зиму. Да-да! Эти лучи я превращаю в музыку, а музыка, как известно, не боится ни туч, ни туманов. Когда настанет осень и у тебя не будет солнца, ты придешь ко мне, и я тебе сыграю, вот ты и получишь несколько солнечных лучей.
Наступила осень, и Атта пришла послушать музыку. И, чем больше он играл, тем меньше она верила, что перед ней старый человек. Скорее, он был ее ровесник: он верил в то же, что и она. Слушая его, она мысленно следовала за ним на прогулку, он вел ее за собой по лугам и вдоль фиордов; она слышала пение птиц, и звон бубенчиков, сопровождающий стадо, и перекличку пастухов в горах; видела, как медведь переваливает через валежник, как танцуют опьяненные воздухом молодые козлята. Она видела поезд гномов с их блуждающими огоньками. И чувствовала дыхание горного ветра на своем лице и теплые лучи солнца, хотя за окнами был туман и дождь, да и окна-то были закрыты.
Значит, он действительно собирал солнечные лучи!
Случалось, что он не выходил из дому. Слабый, утомленный, он полулежал в своем кресле, сложив поверх пледа бледные руки. Ему трудно было дышать, но лицо хранило доброе, кроткое выражение.
— Старость! — говорил он. — Как это нелюбезно со стороны природы — не дать нам самим выбрать род смерти, какой нам нравится!
Он шутил и на все глядел прощально, но ласково.
Он очень хорошо относился к Атте Фрикен, и она, со своей стороны, всячески старалась удружить ему. Когда приходил почтальон, она сама брала у него письма и бежала к двухэтажному дому со шпилем на крыше. А так как телеграмма должна быть доставлена как можно скорее, то, получив однажды телеграмму от почтальона, Атта помчалась к Григу со всех ног.
Но — увы! — это было плохое известие! Он схватился за сердце и чуть не упал. Потом он сказал Атте:
— Милое дитя, я испугал тебя! Но у меня большое горе: умер мой брат!
Григ уехал в город и пробыл там три дня.
Когда он вернулся, его трудно было узнать. Никогда, даже во время болезни, он не выглядел так плохо.
Через несколько дней ему стало лучше, и его добрая жена передала Атте, что можно навестить его. Атта робко вошла в гостиную, где он сидел за роялем и тихо играл что-то удивительно грустное. Но все же хотелось, чтобы эти грустные звуки не умолкали.
Он подозвал к себе Атту и, взяв последний аккорд, сказал:
— Это соната Бетховена, детка. Ее называют почему-то «лунной». Но я назвал бы ее сонатой скорби. Я играл ее на похоронах моего бедного брата.
Эти слова были непонятны.
— А я и забыл про тебя, бедняжка! — Он слабо улыбнулся. — Но ты не сердись на меня. Вот теперь я гляжу на тебя и почти забываю свое горе. Как хорошо, что жизнь постоянно обновляется!
Он часто рассказывал Атте одну и ту же сказку, поясняя ее собственной музыкой. Это была его любимая сказка, говорил он. Атте она нравилась, но смысл сказки был для нее туманен. Одно лишь она хорошо усвоила: что человек, о котором шла речь, пошел по неверному пути. И, когда он стариком вернулся на родину, все от него отреклись. Все, кроме его невесты. И в наказание за свои ошибки он должен был попасться Пуговичнику в плавильную ложку.
Эта плавильная ложка была непонятна и страшна. Должно быть, Эдварда Грига сильно занимала эта плавильная ложка — он часто говорил о ней. Может быть, и он ее боялся? И, когда девочка оставалась одна, она придумывала свою собственную сказку, которая могла стать продолжением той.
…Два близнеца, Пер Гюнт и Эдвард Григ, стоят на распутье, у большого дерева. Оттуда, из дупла, выходит волшебник и говорит обоим: «Отправляйтесь-ка странствовать и возвращайтесь через много лет. Посмотрим, какими-то вы вернетесь?».
И вот приходит срок, и они возвращаются. Пер Гюнт, как известно, получил то, что заслужил, — только непонятно, почему невеста все еще любила его, такого гадкого? А Эдвард Григ вернулся победителем. Пер Гюнт растратил свое богатство, а он сохранил. И Норвегию всегда помнил. Поэтому его все узнали, все встретили как родного. Но он должен был совершить еще один, последний подвиг: поселиться в той местности, которая называлась «Убежище троллей». Ведь там жили те самые тролли, которым он никогда не подчинялся!
Но они крепко обосновались там и не пожелали покинуть свое убежище! Они вооружились чем попало и подняли страшный шум: разожгли костер и притащили огромный котел, чтобы сварить пришедшего!
Они думали, что знали его, но они ошибались. Так как у троллей особый надрез на глазу, то они не представляли вещи и людей в их подлинном виде. И о Григе они думали, что он громадного роста и необычайной силы. Иначе, как он мог покорить стольких людей? Признаться, они трусили. Они били в барабаны и в большие медные тарелки, чтобы заглушить его голос: они думали, что он гремит, как гром.
И что же? Когда он появился на пороге их замка, они вначале даже не заметили этого. Он был на вид совсем обыкновенный человек, к тому же болезненный, небольшого роста. Но они ощутили еще больший страх и сами не знали отчего. Когда он взглянул на них своими голубыми глазами, они не смогли выдержать этот ясный, умный взгляд. Но что сделалось с ними, когда он взял в руки свою восьмиструнную скрипку и провел по ней смычком! Они заметались, они взвились на лету, толкая друг друга. Большие тролли вылетели через двери замка, средние — сквозь окна, самые маленькие провалились сквозь щели. А король троллей громко завыл, стукнулся головой о широкий купол, который с шумом раздался. И король улетел неизвестно куда…
А замок рухнул, и вместо него было построено уютное человеческое жилище, где Эдвард Григ продолжал сочинять свою музыку.
Так были побеждены тролли. Но
