каждом углу кричу: «по-новому», «перестроимся», «революция»! Но ведь я же экономист, кое-что понимаю. Любая перестройка требует колоссальных капиталовложений. Такие денежки нужны — ой-ё-ёй! У тебя они есть? У меня тоже нет. На какие шиши ты собираешься все перестраивать? «Революция»? — согласен. Давай! Надеюсь, ты ещё помнишь, хотя бы из школьного учебника, что такое революция? Когда старое, отжившее ломается, заменяется, уничтожается. (Снова шепотом.) Что мы сломали? Что заменили? Что уничтожили? Двух-трех, кто совсем уже зарвался, всякое представление о реальности потерял. А остальные как сидели, так и сидят. Они даже словарный запас особенно не меняли. Так, легкая косметика. Вместо достижений о недостатках. С обещаниями осторожней стали. Раньше обещали и не выполняли, сейчас и не обещают и не выполняют. «Новые методы управления»? Какие они? Ты знаешь? Я — не знаю. Подозреваю, никто не знает. То, о чем сейчас шумят, это не методы. Это либо когда-то сознательно забытое старое, либо жалкий, осторожненький и неуклюжий плагиат. Полумеры. А полумеры — не метод. Полумеры — это попытка хоть сколько-нибудь ещё продержаться.
«Работать по-новому»? Кроме того, что это надо уметь — а мы не умеем, — надо ещё хотеть. Многие хотят? Ты сам только что говорил — не хотят. Вон какую телегу на тебя накатали. А ведь ты только заикнулся. Не хо-тят! По очень простой и понятной причине. Их всю жизнь учили так, а теперь хотят, чтобы иначе. К тому же никто не верит, что «иначе» что-то получится. До сих пор не получалось. А мозги? Знаешь, какие мозги нужны, чтобы перестроить все это? И сколько их надо? Кураевых у нас по пальцам пересчитать. А нужно в тысячу раз больше. Где их взять? Мы же таких, как ты, семьдесят лет самым старательным образом вычеркивали. Только зашевелятся, только голову поднимут, только — даже не заговорят, рот разинут, подумают только, а мы их — раз! и по стенке. Чтобы не возникали. Чтобы в общей струе. А если случались такие, как Дед, с которыми справиться трудновато, спокойненько выжидали. Знали, сами поймут свою бесперспективность. Думаешь, что Горбачев пока держится — закономерность? Милый мой, временная аномалия. Я на пленуме не столько слушал, сколько по сторонам глядел. И понял — аномалия. Рано ещё! Не готовы! В глазах тоска, растерянность, испуг, раздражение. Мало у кого они, как твои, светятся. Молчишь? Правильно, молчи. Молчи и делай то, что тебе говорят. Гони свой железобетон через всю страну. Дорого? Да тебе-то какое дело? Зато мы с атомной в план войдем. Просят химики поселок на Правом, а не на Левом? Строй! Плохо на Правом? Зато дешево. Снова ты в победителях. А бригады все-таки пошли куда тебе приказал министр, а не туда, куда тебе вздумалось. Сегодня же пошли. Только так ты выживешь, понял? (Снова шепотом.) Не надо раскачивать то, что уже худо-бедно функционирует. Иначе из одного бардака получится другой. И кто его знает, каким он будет.
— Впечатляющая программа, — пробормотал Кураев.
— Зато реальная. Именно по этой программе, а не по твоей, заметь, живут сейчас все. Почти все. Кричат одно, а делают другое. Делают, как раньше, как привыкли, как могут. Именно это является сегодняшней реальностью. Хочешь выскочить из нее? Что ж, давай. Но обратно мы тебя уже не примем. Разве если голову пеплом посыплешь и на коленках приползешь.
— Знаешь, в чем ты ошибся? — поднялся Кураев. — Ты везде поставил знак минус. Таких уравнений в жизни просто не существует.
— Мне сейчас не до шуток. — Голос Саторина с поучительно-дружеского сменился на начальственно-приказной: — Да и тебе, я думаю, тоже. Давай конкретно. Немедленно отправляй бригады согласно приказу министра.
— Нет, — глядя в глаза Саторину, решительно заявил Кураев. — Пусть это будет первый плюс в твое отрицательное уравнение. Второй плюс — сорок миллионов прибыли, с которыми мы заканчиваем год. Из хронически убыточного Управление всего за два года стало на ноги. Значит, можно?
— Тогда почему ты собираешься его ликвидировать?
— Потому что можно еще лучше. В несколько раз.
— Хочешь из-под нас вырваться?
— Хочу.
— Ты хоть понимаешь, что одним только слухом об этом ты уже подписал себе приговор?
— А может быть, наоборот? Наконец-то обратят внимание.
— Хочешь поднять шум?
— Если рядом с вами, в тех же условиях, с меньшим количеством людей я буду работать в несколько раз лучше, вам ничего не останется, как тоже начать работать лучше.
— Ты это серьезно? Считаешь, тебе дадут работать так, как ты хочешь? Погоди, погоди… Значит, твой отказ посылать бригады — стратегический маневр? Собираешься их послать туда, куда нужно именно тебе, для достижения своих наполеоновских целей? А я-то думал…
Кураев не дал ему закончить мысль:
— А насчет того, что энтузиазм поиссяк, что работать не умеем — зря. Это мы хитрим. Свое неумение организовать, руководить, предвидеть, считать сваливаем на чье-то неумение работать. На разлагающие принципы материальной заинтересованности. У меня в Заполярье мужики сутками со стройплощадки не уходили. А зарабатывали намного меньше, чем любой официант, таксист или проститутка из «Интуриста».
— Что же в этом хорошего? — поморщился Саторин.
— Разве я говорю, что это хорошо? Безобразие. И они знают, что безобразие. Но — работают! А ты говоришь, таких не осталось.
— Я с тобой откровенно…
— Я тоже.
— Ты опасней, чем я думал. Держишь нос по ветру. Так сегодня ветер оттуда, а завтра ещё неизвестно. Знаешь, что мне ваш новый… Хлебников, полчаса назад шепнул: «Не наш человек». Это он про тебя. Раскусил. Они «не своих» за версту чуют. А кто для них «свои» — знаешь? Я тоже не «свой». Уговаривать тебя остался, вместо того, чтобы черту подвести. Сто сорок три подписи только по Управлению… Он бы не остался. Все-таки мы с тобой из другой обоймы… Послевоенное детство, стройки, романтика, песни у костра… Что-то из этого остается на всю жизнь… Они другие. (Шепотом.) Знаешь, я их боюсь. Серьезно. Мы все-таки верили во что-то.
— Мне не нравится, что ты употребил прошедшее время.
— Они сильнее нас. Иногда они мне кажутся роботами. Сегодня одно, завтра — другое, с тем
