Все течет, все изменяется.
— Вы его всегда поддерживали, — попытался объяснить слегка протрезвевший Петраков. — Говорили, вытянет, порядок наведет.
— Вытянет, а не сломает, — отрезал Рохлин.
— Почему обязательно сломает? — спросил Жданов.
— Потому.
— Почему все-таки? — не отставал Жданов.
— Потому что в подавляющем большинстве все не такие, как он, а такие, как мы. Это ещё в лучшем случае.
— А что мы? Что?! — закричал Петраков.
— Мы? Мы — ничего. Кстати, молодой человек, — обратился Рохлин к Жданову. — Можете топать домой и спать спокойно. Он взял вашу вину на себя. А это уже в нашу пользу. Только что позвонили — кажется, он все-таки там был. В вагончике…
— Кто?
— Заснувший от трудов праведных и излишних возлияний пока еще неизвестный работяга. Утром обещали перезвонить, уточнить подробности.
— И все вернется на круги своя, — задумчиво пробормотал Жданов. — А вы тоже будете спать спокойно? — неожиданно спросил он у Рохлина.
— Почему нет? Если не забыли, именно я возражал против вашего взрыва.
— Вы возражали, он не возражал… Красивенько получается. Как и требовалось доказать, — неожиданно стал заводиться Петраков. — Мы с Ваней сейчас Деда вспоминали… Вспоминали? — спросил он Ивана.
— Было дело, — подтвердил тот.
— Он был за Кураева. Без вариантов. Поддерживаешь, Иван?
— Двумя руками. И он, и я.
— Не уверен, — поморщился Рохлин.
— В чем не уверен? — спросил Петраков.
— Что Дед его стал бы сейчас поддерживать.
— Это почему?
— Объяснить?
— Просветите дураков.
— Потому что никогда не сможем то, что он сейчас предлагает. В настоящий момент. Сейчас! Мы не сможем. Управление не сможет. Министерство не сможет. Страна не сможет! Наша с вами идиотская, нелепая, запутанная, выдуманная кем-то страна. Уже сейчас всё начинает трещать. Он же сам не понимает, что затеял. Сейчас полетит он один. А можем полететь все вместе. Кувырком. Потому что никогда не сможем то, что он предлагает. Не смо-жем! И все, кто поумнее, давно уже это поняли. Че-ерт… Голова болит… А для меня наше Управление — это всё! Смысл прожитой жизни! И я не хочу, чтобы от нас остались одни обломки. Не хочу!
В это время распахнулась дверь кабинета и в него один за другим стали входить все, кто до этого находились в кабинете Кураева. Все, кроме Саторина. Дождавшись, когда Кураев останется в кабинете один, он выглянул в приемную и увидел стоящую у окна Валентину. Хотел было закрыть дверь в кабинет, но раздумал, подошел к Валентине.
— Не расстраивайся. Все будет хорошо. Будем надеяться на его благоразумие.
— А я не хочу, чтобы все было хорошо. Хочу, чтобы ваша взяла. Чтобы его сняли, понизили, освободили.
— Думаю, до этого не дойдет.
— Он устал, неужели вы не видите? Не спит по ночам. Глаза отводит. Не верит уже, что справится.
— Знаешь… Именно это меня больше всего обнадеживает. Иди домой, не жди.
— Мы бы с ним уехали куда-нибудь…
— Ты, я смотрю, тоже устала.
— Смертельно.
— Я тебе обещаю, всё будет хорошо.
Валентина попыталась улыбнуться — не получилось.
— Всё никогда не бывает хорошо. Скажи ему, что я его жду.
Саторин вошел в кабинет Кураева и сел напротив. Некоторое время они молчали, настороженно глядя друг на друга.
— Знаешь, в чем твоя ошибка? — приступил Саторин к главному и, как он считал, решающему разговору. — Ты поверил, что что-то изменилось. На первых парах я сам было поверил — чем, думаю, черт не шутит — дошло, поняли, зашевелились. Стронулись с места, теперь пойдет. Пойдет?
— Стронулось, значит пойдет, — осторожно сказал Кураев.
Саторин показал ему кукиш:
— Вот! Я думал, ты умный мужик. Анализировать умеешь, мыслить, ходы просчитываешь. А ты всего-навсего энтузиаст. Романтик. Работать двадцать четыре часа в сутки, почины выдвигать, гореть, дымить, искры во все стороны… Это, дорогой ты мой, тридцать лет назад ещё кое-какие плоды приносило. Последние. Знаешь, почему Дед пил? У него, кроме гениальных мозгов, интуиция была не менее гениальная. Он уже тогда понял — в тупик бежим. Ты его докладную в Совмин читал? А я читал. Если бы его тогда услышали, может быть, ещё… Может быть… Хотя нет, уже и тогда поздно было. Поздно. Знаешь, какая резолюция поперек стояла? А он после этого ещё десять лет горы ворочал. Только глаза всё чаще закрывал. Так с закрытыми глазами и врезался со всего размаху. Думаешь, несчастный случай? С такими, как он, несчастных случаев не бывает. Он уже тогда не верил…
Думаешь, я так просто от надежды отказался? Землю носом рыл, ночами сидел, каждую нашу стройплощадку перетряхнул, каждый рубль пересчитал. Знаешь, что я понял?
— Догадываюсь
— Есть основные законы экономики, — почти шепотом заговорил Саторин. — Мы их нарушили ещё тогда… И теперь хлебаем то, что посеяли. (В полный голос.) Если ты сделал ошибку в расчетах… Скажем, вместо минуса плюс поставил, некоторое время ещё можно продолжать: икс, игрек, снова икс. Только результат будет, сам понимаешь. И никуда нам теперь от этого результата не деться. Это раньше можно было глаза закрывать — резервы были, энтузиазм. А теперь и резервы тю-тю, и энтузиазм, мягко говоря, поиссяк. Теперь все больше о принципе материальной заинтересованности. Только заинтересовывать нечем. За дисциплину ухватились, как утопающий за соломинку. Ну подтянулись с перепугу на полтора процента, огляделись… Видят, всё, как и раньше, — те же лица, та же неразбериха, то же планирование с потолка. Вздохнули с облегчением и — за старое. Дисциплина начинается, когда люди видят, что всё по уму. Тогда каждый сам себе милиционер. А если даже каждый второй милиционером станет, всё равно порядка не будет. Потому что милиционер тоже хорошо жить хочет. Согласен?
— Согласен, — согласился Кураев.
— Слава богу. Вот ты говоришь — «по-новому». Пожалуйста, кто против? Я тоже на
