— Запомнилось что-нибудь? — не отставал Жданов. — Из разговора запомнилось что-нибудь?
— Все запомнилось. Не любил он свое дело.
— Чего-о-о? — снова заорал успокоившийся было Петраков.
— Лучше б я, говорит, Ваня, землю пахал или пошел по ней странником — смотреть и удивляться.
— Так и сказал: «Смотреть и удивляться?» — переспросил Жданов.
— Не он это был. Спутал ты чего-то, — не сдавался Петраков.
— А я, говорит, курочу её родную. Бетоном заливаю. Реки останавливаю, тайгу на дым и на картон перевожу. И надежды, что нужно это людям, у меня шибко мало.
— Не он, тебе говорю! — стукнул кулаком по столу Петраков.
— Я ему по глупости советовать стал: раз душа не лежит, уходи. А то выгоришь изнутри, как листвяк после пожара. Со стороны ежели — стоит. А внутри — чернота. До первого ветровала.
— А он? — не унимался Жданов.
— Я, говорит, ещё постою. Меня корни удержат. У меня корни имеются. И ещё сказал… Хорошо помню… «Ушел бы… Только подумаю, чего они тут натворят…»
— За Деда! — снова заорал Петраков, заглотив остатки коньяка. — Как в воду глядел! А ты его ещё защищаешь.
— Сам защитится. А ежели что, то и я подмогну.
В кабинете Кураева, где сейчас собрались почти все праздновавшие недавно юбилей, продолжался разговор, больше напоминавший банальный обмен взаимными обвинениями.
— Вы все время тычете мне в нос безответственное отношение к кадрам, — защищался Кураев. — Примеры? Хоть один конкретный пример?
— Не ко всем кадрам, — на ходу поправился Стукалов, взявший на себя роль основного обвинителя. — К старым заслуженным кадрам. К Березюку, например.
— Кто это? — заинтересовался Хлебников.
— Двадцать пять лет в Управлении, — с готовностью стал объяснять Стукалов. — Неоднократно возглавлял самые различные участки. В личном деле одни благодарности. Имеются награды.
— Не знал энерговооруженности своего участка, — возразил Кураев, — защищал абсолютно нерентабельную структуру подразделения. Три года подряд не справлялся с планами.
— Были объективные причины, — не сдавался Стукалов, обращаясь к Хлебникову. — Иначе бы обком не взял его под защиту. Знаете, что ответил товарищ Кураев, когда ему позвонили из нашего обкома по поводу Березюка? Он сказал, что если в обкоме лучше него разбираются в компетенции главных инженеров, то… (зачитывает запись в своем блокноте) «пусть возьмут на себя полную ответственность за тот бардак, который царит на большинстве строительных площадок области».
— Вы что же, считаете, что в вашем бардаке виноват обком? — делано удивился Хлебников.
— Конечно, — поспешил ответить за Кураева Стукалов. — То есть он так и считает.
— Пусть он повторит то, что он сказал о наших профсоюзах, — вмешалась в разговор Мороз.
— Не помню. Честное слово, не помню, — ухмыльнулся Кураев.
— Не надо… Не надо, — погрозила пальцем Мороз. — О вашей памяти ходят легенды. Он помнит каждый кубометр бетона, когда это ему требуется. А как дошло до профсоюзов — сразу склероз.
— Может, потому и склероз, что вспоминать нечего? — снова ухмыльнулся Кураев.
Стукалов тут же зачитал из своего блокнота:
— «Что-то, где-то, кому-то, для чего-то».
— Что «кому-то»? — не понял Хлебников.
— Это он о профсоюзах, — объяснил Стукалов.
— Вас послушать, вы один только и работаете, — сказал Кураеву Хлебников.
— Я работаю не один… Поймите, не обо мне вам надо сейчас говорить. А о тех, кто не рискует, не думает, не ищет, не борется, не прокладывает новые пути. О них надо сейчас кричать в полный голос.
— Надеетесь проложить новый путь? — спросил Хлебников.
— Если вы не будете мне мешать, — отрезал Кураев.
— Убедились? — торжествующе закричал Стукалов.
— Считаете, что мы мешаем? Чему?
— Если я начну перечислять, мы не закончим до утра.
— Мальчишка! — не выдержав, захрипел Седов. — Мы тут города построили! Плотины! Заводы… Дороги… Тут ничего не было! А теперь мешаем тебе?! Почему сейчас у молодежи такое неуважение? Потому, что такие, как ты! Я к тебе сколько ходил насчет музея? Чтобы ветераны там работу вели с молодым поколением. Чтобы посвящение в строители происходило. Чтобы все наглядно могли видеть наш путь от первых палаток до сегодняшних голубых городов. А ты что решил? Отдал помещение шпане. Под какие-то там интересы. Если такие, как по телевизору, я бы их каленым железом…
Кураев ответил ему с неожиданной усталостью и почти безразличием, как о чем-то не раз говоренном.
— Опыт, конечно, передавать надо. Может быть, и в музеях — не знаю. По-моему, лучше на стройплощадках, в школах, в мастерских. А ещё лучше — просто своим родным детям, внукам. И совсем не надо для этого превращаться в экспонат.
— Мне кажется, в данном вопросе вы глубоко ошибаетесь, товарищ Кураев, — возразил Хлебников.
— Это не ошибка, а вполне сознательная позиция, — подхватил Стукалов. — И мне кажется, стоит разобраться, почему товарищ Кураев с таким неуважением относится к нашему славному прошлому.
Неожиданно со своего места поднялся Рохлин и, провожаемый недоуменными взглядами, вышел из кабинета. Миновал приемную, где у окна по-прежнему стояла Валентина, вошел в свой кабинет и плотно притворил за собой дверь. Петраков, Жданов и Сутырин вопросительно уставились на него. Рохлин сел в свое привычное кресло, выдвинул ящик, достал сигареты и закурил.
— Ждете результатов? — спросил он своих непривычных посетителей. — Пока ноль-ноль. Пока. Думали, с любовницей прижмем, а там Валентина оказалась. Стукалова чуть инфаркт не хватил. — Нервно рассмеялся. — Все равно он проиграет. Это так же очевидно, что коньяк вы допили, что уже четвертый час ночи, что я зверски хочу спать. Че-ерт… Голова раскалывается.
— Переживаете, — констатировал Петраков. — Все-таки друзьями были.
— Кто друзьями? — удивился Жданов.
— Насчет друзей, Степан Иннокентьевич, не совсем точно. Вот вы тоже кажется родственники, — кивнул он на Ивана, — а что в результате? Набили друг другу морду. Так оно и должно было быть.
— Почему? — спросил Иван.
— Диалектика.
