не обращал внимания.
Серая мгла окутывала город. Едва светлеющее небо было бессильно не только рассеять эту мглу, но само заволакивалось темнотой. Словно это было не утро, словно не рассветало, а, наоборот, наступала ночь.
У Синего моста Рылеев и Пущин лицом к лицу столкнулись с Якубовичем.
— Московский полк возмутился! — крикнул он.
Рылеев вскинул голову, в глазах вопрос: правда ли? — и боязнь поверить.
— Московцы пошли к Сенату!
Якубович шагал быстро, размашисто, Пущин и Рылеев невольно прибавляли шаги, потом не выдержали, побежали.
Впереди на фоне вдруг посветлевшего неба вырисовался вздыбленный конь памятника Петру. Светлело с каждым мигом, и когда, обойдя строившийся собор, они попали на Петровскую, или, как ее еще называли, Сенатскую, площадь, стало совсем светло, и они увидели солдат, стоявших в несколько шеренг возле памятника.
Рылеев подался вперед, вытянул шею.
— Сколько же их там?
Он не разобрал, что ответил Пущин, да и ни к чему тут был ответ, он сам видел, что мало. Эти недлинные шеренги под черным царственным всадником на черном коне казались еще малочисленнее и короче на фоне возвышавшейся справа многооконной громады Сената и раскинувшейся вокруг них огромной и просторной площади, к тому же еще продолженной вдаль серо-белой равниной замерзшей Невы, за которой далеко-далеко еле виднелись маленькие, как игрушечные, здания Первого кадетского корпуса… Но чувство тревоги и отчаянья, накатившееся было снова, тут же, ослабев, пропало; неотступная до этого мысль о будущем, о гибели уже не пугала, она, конечно, не ушла совсем, но стушевалась, скрылась в тень, и на первый план — необычайно ярко и отчетливо — выступило то, что было перед его глазами сейчас, в эту минуту, и оно было сейчас главным в жизни. Как ни мал был военный опыт Рылеева, но в четырнадцатом и пятнадцатом годах и он несколько раз испытал ту перемену душевного состояния, которая происходит в человеке в момент, когда начинается сам бой, когда уже нет выбора, все решено и требуется только как можно лучше исполнить то, что необходимо исполнить.
Солдаты были в парадной форме. Качнулись и застыли четкие ряды киверов и сверкающих над ними металлическим суровым блеском штыков. Лица солдат были серьезны и спокойны, вдоль фронта прохаживались офицеры. В Рылееве, вытесня остальные ощущения, поднимался и охватывал все его существо высокий восторг. На память пришли строчки его собственного стихотворения:
И вновь в небесной вышине
Звезда надежды засияла…
— Что ты сказал? — спросил Пущин.
— Так, стихи, — ответил Рылеев.
— Поэт всегда поэт, — улыбнулся Пущин.
Из-за угла Адмиралтейства как-то робко и неуверенно, шеренгами по три, выехали конногвардейцы — первые показавшиеся на площади войска, верные Николаю…
Рылеев, увидя их, подумал: «Атакуют нас или не решатся?..» И то, и другое было одинаково возможно… Но в одном он был уверен: этот день — 14 декабря 1825 года — войдет в историю, и с ним войдут в историю их имена, а то, что произойдет здесь, на белой Сенатской площади, далекие потомки будут знать и помнить во всех подробностях, минуту за минутой, так же, как они, пришедшие сюда сегодня, знают и помнят славные дни русской истории: сражение Александра Невского на льду Чудского озера, Куликовскую битву, Бородино… Сегодня же История избрала их…
На противоположной от выстраивающихся конногвардейцев стороне Сенатской площади, с Почтамтской улицы, выходили на площадь матросы Гвардейского экипажа. Среди ведущих их офицеров Рылеев увидел Николая Бестужева, побежал ему навстречу, обнял.
— Поцелуемся первым целованием свободы!
Потом, отведя в сторону, тихо и радостно сказал:
— Сознаешь ли ты, что сейчас мы впервые дышим воздухом свободы. Может быть, мы погибнем, но последние наши минуты — это минуты свободы, и я охотно отдам за них жизнь…
