в голове: ту, что уже существовала, и ту, которую он придумал. Не только мелодии, но и гармонические ряды, полифонию, аккорды. Он мог сочинить симфонию для пятидесяти инструментов и слышать каждый из них. А записывать это на бумагу было лишь удобным способом поделиться с теми, кто не обладал таким даром.
Но теперь он боялся той музыки, что таилась у него в голове. Всякий раз, когда Леоф пытался думать о запретных формах, которые он открыл, когда был пленником Роберта, он чувствовал себе больным. Как найти противоядие, если он не понимает болезнь?
— Я видела маму прошлой ночью, — произнес тихий голос у него за спиной.
Он испуганно обернулся и увидел Мери, стоявшую в нескольких шагах от него.
— В самом деле? — спросил он.
Конечно, мать Мери умерла, но многие люди видят умерших близких.
— В колодце, — продолжала Мери. — В старом колодце, в задней части сада.
— Тебе не следует там играть, — сказал Леоф. — Там опасно.
— Я не играла, — тихо ответила Мери.
«Конечно, нет, — печально подумал он. — Ты больше не играешь.»
Впрочем, она и раньше играла редко, но прежде в ней было хоть что-то от маленькой девочки.
— А твоя мама что-нибудь сказала?
— Она сказала, что сожалеет, — ответила Мери. — И еще пожаловалась, что все забывает.
— Должно быть, она очень тебя любила, ясли пришла навестить, — сказал Леоф.
— Теперь им легче, — сказала Мери. — Музыка помогает.
— Музыка, которую мы написали вместе? Для принца Роберта?
Мери кивнула.
— Они и сейчас ее там поют.
— Мертвые?
— Они поют и поют, и даже не знают, что делают это.
Леоф потер изуродованной рукой лоб.
— Они поют, — пробормотал он. — Что происходит?
— Почему тебя печалит, что призраки поют?
— Дело не в этом, — мягко ответил он — Меня беспокоит не то, что они поют. Сама песня плохая, так мне кажется. — Он поднял руки. — Ты помнишь, как я раньше играл этими руками?
— Да, — кивнула Мери. — Прайфек приказал сломать твои руки.
— Верно, — сказал Леоф, стараясь отбросить воспоминания о боли. — И довольно долго кости не срастались, но теперь все прошло. Что-то разрушено в нашем мире: нечто, разделяющее жизнь и смерть. Наша песня сделала хуже, и я думаю, что их песня — ту, которую слышала ты — делает еще хуже. Мешает исцелению.
— Но твои руки срослись неправильно, — сказала Мери — Ты все равно не можешь играть.
— Это верно, — согласился Леоф.
— А что, если мир исцелится тоже неправильно?
— Я не знаю, — со вздохом ответил Леоф.
Мери посмотрела на пустой лист бумаги.
— Так вот что ты пытаешься сделать? Написать музыку, которая исцелит вещи?
— Да, — сказал Леоф.
— А меня она исцелит?
— Я надеюсь.
Она подошла и прижалась к Леофу.
— Мне грустно. Леоф, — призналась Мери. — Мне всегда грустно.
— Я знаю, — ответил он.
— Я хотела бы тебе помочь, но всякий раз, когда я пытаюсь играть, кто-то страдает.
— Я знаю.
— Однако я пою для призраков, а иногда тихонько для них играю, когда никого нет рядом. Например, у колодца.
— И это летает тебя счастливой?
— Нет. Но мне становится не так грустно.
В то утро дождь умыл Хаундварпен, и все стало каким-то новеньким, казалось, камни мостовой и кирпичи домов только что уложены. Это быт аккуратный маленький городок, но сегодня он выглядел и вовсе как картинка, такими свежими и яркими стали желтые крыши домов, голубое небо и часовая башня, отражавшиеся в лужах. Поместье Артвейра находилось совсем рядом с городом и Леоф любил туда ходить, особенно с Ареаной, которая знала здесь всех, несмотря на то что выросла в пяти лигах отсюда в Вистбирме. Ему нравилось наблюдать, как она торгуется из-за фруктов, рыбы и мяса, и по изгибу ее шеи он знал, когда она готова ударить по рукам.
Ему нравились дверные молоточки в форме рыб и цветов, а еще больше флюгера на крышах, некоторые в форме знамен, журавлей или драконов.
И он любил “Раутхэт”, симпатичное заведение в центре города, где подавали пиво. Здесь всегда было много посетителей из местных и путешественников, сюда часто захаживали менестрели, чтобы обменяться новыми песнями.
Леофу было хорошо в тишине поместья, но и сюда его тянуло — здесь бурлила жизнь. В особенности после утреннего разговора с Мери.
Они втроем нашли свободный столик и Джен, официантка с рыжими волосами и неизменной радостной улыбкой, принесла им темное пиво, мидии, приготовленные в вине и масле, и свежий хлеб с корочкой. Как и следовало ожидать, настроение у Леофа улучшилось. Ареана сияла, как бриллиант, приветствуя знакомых, и Мери, наконец, поела немного мидий и сделала несколько глотков вина.
Но на этом все и закончилось, поскольку даже в “Раутхэте” царило подавленное настроение. Никто ничего не говорил вслух, но все знали, что армия Ханзы находится в нескольких лигах от города. Хаундварпен окружали достаточно надежные стены, здесь имелся гарнизон, но в прошлые времена вражеские армии уже не раз входили в город.
Однако сегодня Леоф пришел сюда с намерением держаться так, как будто ничего плохого не происходит, чтобы просто получить удовольствие. Все плохое закончилось в объятиях его молодой жены, а кода они лежали рядом и отдыхали, она прошептала ему на ухо.
— У нас будет ребенок.
Он заплакал от счастья и страха, и они заснули, продолжая обнимать друг друга.
Когда он на следующий день смотрел на чистый лист бумаги, у него, наконец, промелькнула идея.
А что, если он предложит мертвым спеть что-нибудь другое?
Тут же возникло несколько новых вопросов. Почему они поют смертоносную музыку, которую он сочинил? Будут ли они петь другую мелодию, написанную при помощи запретных созвучий?
Быть может, Мери лжет или заблуждается? Это был очень важный вопрос.
Старая музыка изменялась постепенно. Терпеливо соблазняя живых, пока не склоняла их к смерти. Те, кто умер, казалось, делали это одним лишь усилием воли, их сердца останавливались из-за того, что они изо всех сил хотели, чтобы их сердца остановились.
Он вспомнил, как и сам этого хотел. Он тогда почти сдался.
Можно ли написать нечто, имеющее противоположный смысл? Чтобы мертвые захотели вернуться к жизни? И если да, то правильным ли
