поступали и Саллюстий и Тит Ливии Тацит охватил в своих трудах век, предшествовавший его времени, а Аммиан Марцеллин главным образом интересовался второй половиной IV в. И то, что начиная с V в. до Р. X. античные историки уже были способны собрать солидную документацию о прошлом, не мешало им интересоваться преимущественно событиями современными или недавними379.
Предпочтение, отдаваемое античными историками рассказам о пережитом или непосредственно собранным свидетельствам, не становилось помехой для критического отношения к этим материалам. Так, у Фукидида мы читаем: «Что касается рассказа о событиях войны, то, как я полагаю, для его написания я не должен доверять ни сведениям, полученным у первого встречного, ни моим личным предположениям; я пишу только на основании свидетельств очевидцев или после внимательного и полного анализа имеющейся у меня информации. Это дается не без труда, ибо свидетельства, относящиеся к любому событию, разнятся в зависимости от симпатий, испытываемых каждым информатором, а также от его памяти. На мой взгляд, можно было бы пожалеть о мифе и о его очаровании. И если кто-либо пожелает пролить свет на прошлое и разглядеть в будущем сходства и аналогии, касающиеся условий человеческого существования, то будет достаточно, чтобы он рассчитывал извлечь из этого какую-то пользу. Это скорее окончательное приобретение, чем парадное сочинение для случайной аудитории» (Фукидид. Пелопонесская война. I. С. 22).
Если мы обратимся к Полибию, то увидим, что целью историка становится нечто большее, чем выявление логики истории, - поиск причин. Придавая большое значение методу, всю XII книгу своих «Историй» Полибий посвящает определению труда историка, рассматривая его сквозь призму критики Тимея. С самого начала он обозначил свою цель: вместо монографической истории написать историю общую, синтетическую и основанную на сравнении: «Никто - по крайней мере насколько мне это известно - в общем и в целом не пытался установить структуру фактов прошлого... Только приняв за исходный пункт рассмотрения связи, сходства и различия, существующие между фактами, сопоставив их и изучив, можно извлечь пользу из истории и достичь удовлетворения» (Polybe. I. 4). А самое главное утверждение гласит: «Когда пишешь историю или читаешь о ней, следует придавать меньше значения рассказу о фактах самих по себе, чем тому, что предшествовало и сопутствовало описываемым событиям и что за ними следовало; ибо если исключить из истории вопросы "почему?", "как?", "с какой целью было совершено данное действие?" и "какова логика его развития?", то оставшееся окажется всего лишь блестящим фрагментом художественного повествования, который не может стать объектом изучения; подобное служит развлечением на какое-то время, но абсолютно ничего не дает в будущем... Я утверждаю, что наиболее необходимые элементы истории -это определенные последовательности событий, то, что сопутствует фактам, а самое главное - причины» (Polybe. III. 31, 11-13, 32, 6). При этом не нужно забывать, что, имея в виду историческую причинность, на первое место Полибий ставит понятие судьбы, что главный критерий, используемый им для оценки свидетельства или источника, принадлежит к моральному порядку и что развернутые высказывания занимают в его творчестве значительное место [см.: Pedech]. В основе трудов древних историков преимущественно лежит ориентация на истину. «Характерная черта истории - прежде всего излагать историю в согласии с истиной», - уверяет Полибий. А определения, данные Цицероном, будут использоваться на протяжении всего Средневековья и в эпоху Возрождения. И особенно следующее: «Кто же не знает, что первый закон истории состоит в том, чтобы не допускать ложных высказываний? А затем решиться сказать то, что истинно?»380 В своем известнейшем высказывании Цицерон указывает на преимущество оратора, позволяющее тому быть лучшим толкователем истории, тем, кто обеспечивает ее бессмертие, и предлагает свое знаменитое определение истории как «учительницы жизни» {magistra vitae); однако часто забывают, что в данном тексте, которы обычно цитируется не полностью, Цицерон называет историю еще и «светом истины»381.
Хотя Момильяно справедливо подчеркивал склонность античных историков к изучению недавнего прошлого, это обстоятельство не следует преувеличивать, заявляя подобно Коллингвуду, что «они были настолько привязаны к устной традиции, что успеха добивались лишь в описании истории непосредственно предшествовавшего им поколения» [Collingwood. Р. 26]. Тацит, к примеру, в «Диалоге ораторов» (XV) не только возносит хвалу современникам - что идет вразрез с римской традицией, - но и демонстрирует свое знание хронологии прошлого и владение ею, того прошлого, которое, по правде сказать, он уплощает и сближает с настоящим: «Когда я слышу разговор о древних, я думаю о людях далекого прошлого, родившихся задолго до нас, и перед моими глазами предстают Улисс и Нестор, чью эпоху отделяет от нашего века тринадцать сотен лет; вы ссылаетесь на Демосфена и Гиперида; однако известно, что они были современниками Филиппа и Александра, которых они даже пережили. Отсюда следует, что между нашей эпохой и эпохой Демосфена протекло не более трехсот лет. Этот промежуток в сравнении со слабостью наших тел может, несомненно, показаться долгим; но в сравнении с подлинной протяженностью столетий и с представлением о времени, которое не имеет границ, он очень краток, благодаря чему Демосфен оказывается совсем рядом с нами. Действительно, если, как пишет Цицерон в своем «Гортензии», «большой, настоящий, год - это тот год, когда нынешнее расположение звезд на небе будет с точностью воспроизведено, а такой год содержит 12 954 отрезка времени, которые мы называем годами, то отсюда следует, что ваш Демосфен, которого вы помещаете в прошлом и относите к древним, жил в том же году и, я бы даже сказал, в том же месяце, что и мы».
С точки зрения инструментария и метода историка еще более важным, чем придание истории конечной цели, наряду с христианской историографией мне представляется ее влияние на хронологию. Разумеется, первоначально последняя была разработана античными историками - как правило, теми, которые не числятся среди великих, - и использовалась историками христианскими. Диодор Сицилийский (I в. до Р. X.) установил некое соответствие между годами правления консулов и олимпиад. Трог-Помп (I в. после Р. X.), известный благодаря краткому описанию Юстиниана (II и III в. после Р. X.), в качестве предмета обсуждения предложил идею о четырех сменяющих друг друга империях. Однако радикальное воздействие на характер труда историка и на установление хронологических рамок истории оказали первые христианские историки.
Евсевий Кесарийский, написавший в начале IV в. «Хронику», а затем «Историю церкви», был «первым древним историком, который уделил точности цитирования копируемых материалов и правильности идентификации источников такое же внимание, как и какой-нибудь современный историк»382. Столь критическое использование документов позволило Евсевию и
