несут ее волны. Она могла так часами лежать на воде и не уставать. Намного труднее ей было почувствовать, что она в отпуске и может на месяц от всего отключиться, обо всем забыть. Ее мучило, что за всю неделю своего пребывания здесь она не писала домой, и лишь один раз позвонила. Дома Лина застала только Иру. И была довольна, что разговаривала с ней одной. С Генрихом ей все еще трудно было говорить. Они помирились, но, как Лина ни заставляла себя, как ни неволила, она все-таки не могла скрыть от него отчужденности, и он, очевидно, чувствовал это, чувствовал, что она никогда не забудет того, что произошло между ними, хотя с тех пор, как Лина вернулась к нему, об этом с ним не говорила. Вернулась она после того, как дала себя уговорить и начала верить, что между Генрихом и «той» все было именно так, как он ей рассказал, и что в случившемся виновата также и она, Лина.
Действительно, что с того, что она инженер? Жизнь ведь состоит не только из проектов, расчетов, графиков, как это случилось с ней, словно только в одном этом она и нашла искру божью в себе. Она с таким усердием окунулась в будни, что не заметила, как начали в ней увядать и отмирать те возвышенные чувства, с которыми она еще много лет после окончания института садилась играть: инструмент, доставлявший ей столько радости, понемногу перестал ее привлекать. Теперь она знает: Генрих заметил это еще до того, как она забросила музыку. Но почему он не сказал ей об этом раньше? Боялся, что она ответит ему: «Нет у меня для этого времени. Разве ты не знаешь, как я занята»? А разве сейчас она меньше занята? Почему у нее сейчас находится для этого время?
Как наивно и глупо заставлять себя целый месяц ни о чем не думать. Само принуждение ни о чем не думать ведь заставляет думать. Лина, как и все уезжающие на отдых, обещала мужу и дочери, проводившим ее на вокзал, что в санатории она от всего отключится. Но разве может человек не думать? Пустоты не бывает. Едва Лина перестала думать о доме, как в тот же миг возникшую пустоту заполнил собой человек, которого неожиданно встретила в море. Ей уже теперь казалось — все эти дни, со дня ее приезда, он наблюдал за ней на пляже и поплыл за нею, наверно, только затем, чтобы сказать ей, как грациозно она ходит, плавает. Она должна же о чем-то думать, и, качаясь на волнах, подставив лицо солнцу, Лина задумалась, не встречала ли она раньше этого высокого, не очень молодого, с седеющими висками человека и где именно могла она его видеть. Лина перебирала все города и поселки, где ей приходилось бывать за последние годы, санатории, где отдыхала, но вспомнить его не могла.
Когда она вышла на берег, его на пляже уже не было. На его постоянном лежаке под тентом сидел другой человек.
Прогуливаясь вечером по набережной со словоохотливым юношей, с которым Лина сидела за одним столиком в столовой, она снова увидела незнакомца. Он сидел на скамейке, закинув голову, и смотрел на проступающие в небе звезды. Наверно, он не заметил ее, а может, в сумерках не узнал и потому не поздоровался. Но, отойдя от скамейки, Лина почувствовала на себе его взгляд и снова задумалась, где же могла она его видеть. Неожиданно ей пришла в голову нелепая мысль, что человек этот — приятель Генриха, которого тот попросил последить за ней, как и с кем проводит она время. Провожая ее на курорт, Генрих обычно, словно шутя, говорил, что секретов на свете нет, рано или поздно тайное становится явным, и с улыбкой предупреждал: там, куда она едет, есть у чего «глаза» и он получит полный отчет о том, как она провела свой отпуск. И странно: когда она возвращалась домой, ей всегда казалось, что Генриху все известно, и, не дожидаясь расспросов, сама ему все рассказывала. У нее никогда не было ничего такого, о чем она не могла бы ему рассказать. Он знал, что весь месяц возле моря она будет в окружении молодых людей, возможно, кто-нибудь из них со вздохом спросит Лину: почему мы с вами раньше не встретились? Но Генрих также знал, что на этом кончатся все ее знакомства на курорте.
Но, провожая ее теперь, Генрих уже не сказал, что тайн на свете нет, и не предупреждал ее, что там, куда она едет, у него есть знакомые. Но именно поэтому он мог попросить кого-нибудь посмотреть за ней. Среди стольких отдыхающих у Генриха, безусловно, найдутся знакомые. Неужели он может до такого дойти, настолько унизиться?. А разве она, Лина, не унижалась, наблюдая за окнами собственной квартиры?
Мысль о том, что прогулки ее по набережной с молодым человеком станут известны Генриху и что от этого он будет мучиться, заранее доставляет Лине наслаждение. А разве она не страдает оттого, что до сих пор не совсем уверена, не встречается ли Генрих с Фридой, не переписывается ли он с ней? То, что он поступил в симфонический оркестр и перестал кочевать из города в город с лекциями, ни о чем еще не говорит. Эта женщина может приехать к нему, остановиться где-нибудь в гостинице или у знакомых. Лина и завтра прогуляется здесь с этим голубоглазым молодым человеком, чем-то напоминающим ей Михаила Ефимовича. Но с Михаилом Ефимовичем ей было интересно даже тогда, когда он молчал, а этот не перестает ее развлекать и, как болтливый парикмахер, рассказывает одну веселую историю за другой, а ей все равно скучно. Он не понимает, что истории, которые рассказывает, просто глупые, их нарочно кто-то придумывает для таких, как он, чтобы они могли спрятать свою пустоту. А с Михаилом Ефимовичем получилось не очень красиво, даже не ответила на его письмо. А ей еще не раз придется бывать на гидроэлектростанции, где он работает. Она к тому времени что-нибудь придумает. Он ей простит, конечно простит. А на Урале, в далеком фабричном поселке, где живет Лидия Андреевна, ей, наверно, побывать не придется. Если Лина и поедет туда когда-либо, то Лидию Андреевну уже там не застанет. На последнее письмо Лидия Андреевна не ответила — ответил муж Лидии, сама она писать уже не может. И из этого письма Лина поняла, что не на что надеяться, что
