В юности она пела этот гимн так часто, что слова приходили сами. Страха перед публикой не было: ее Китти едва видела. И отдавалась музыке, словно сама став инструментом. Пульсирующий гул органных труб вел ее голос то вверх, то вниз. Китти пару раз сбилась, но даже фальшивые ноты не нарушили гармонии. И вот в самозабвении она взяла верхнюю ноту, безупречно спустилась ниже и вела, вела чистую мелодию, искренне и сердечно, как в детстве.
Памела слушала, восхищенно раскрыв рот. Ее поразил мамин голос, а еще больше – восторженные взгляды прихожан, устремленные на Китти. С этой секунды девочка поняла, чего ей хочется больше всего на свете: чтобы так же точно смотрели и на нее.
Китти не хлопали – как-никак церковная служба. Однако над скамьями пронесся восхищенный вздох. Позже подходили старые друзья, хвалили и поздравляли, а Китти улыбалась и благодарила за теплые слова. Памела не отпускала ее руки, чтобы все видели, кто дочка пасхальной звезды. А Китти хотелось побыть одной, ведь свершилось нечто очень важное. Она нашла место, где может отдать себя без остатка. Шагнула в океанскую волну.
Затем наступила реакция – внезапная усталость и противный привкус во рту. Увидев, что Китти едва идет, мать поспешила к ней, чтобы вывести из толпы:
– Ты утомилась, милая. Иди приляг. Пэмми, останься со мной. Иди, милая. Я все объясню.
Благодарно глянув на мать, Китти поднялась в свою комнату. Там, вытянувшись на кровати, она вслушивалась в доносящийся снизу гул голосов, пытаясь вновь ощутить ту невыразимую радость, которую чувствовала, пока пела. Но от нее осталось только слабое эхо, да и оно ускользало прочь.
Некоторое время она лежала в полудреме. Потом, не желая навсегда потерять бесценное мгновение, Китти поднялась и села за старенький стол. Надо все изложить в письме. И есть лишь один человек, с которым можно поделиться своим смятением. Ларри.
Как же я завидую твоему грандиозному путешествию! Здесь у нас жизнь идет своим чередом, и иногда я с удивлением ловлю себя на мысли о том, как все изменится через несколько лет, когда Памела уже не будет во мне нуждаться. Видимо, я превращусь тогда в праведницу и честную труженицу, и тогда ты, с твоей верой в праведность, придешь меня похвалить. Я, разумеется, буду крайне признательна, но не могу обещать, что мне этого хватит. И возможно, стану переживать, раздражаться, и, что куда хуже, разочаруюсь. А за это ты меня вряд ли похвалишь.
Сегодняшний день оказался особенным. Нынче Пасха, но не в этом суть – Пасха, как говорит моя мама, бывает каждый год. А случилось следующее. В юности я участвовала в хоре, пела партию сопрано, и старый руководитель хора по-прежнему здесь. Он очень просил меня спеть в церкви, и я согласилась. И, Ларри, на три-четыре минуты я словно стала небесным ангелом, как однажды назвал меня Эд. На самом деле я даже не догадываюсь, что значит быть ангелом или на что похоже небо, но меня словно отпустили на волю – не знаю, как еще выразиться, – точно я сбежала, ушла от всех – и была так счастлива. С тобой так бывает, когда ты пишешь картины? Ты говоришь, что больше не думаешь об искусстве, но как такое может быть? Если ты, когда пишешь, чувствуешь то же, что я, когда пою (как сегодня), то бросить просто невозможно. Это значило бы отказаться от тех редких минут, когда ты действительно жив. Тебе ведь знакомо ощущение, будто большую часть жизни мы живы лишь наполовину, точно в полудреме? В последнее время я так устала, не знаю отчего. Не то чтобы навалилось много работы. По-моему, людям нужно нечто большее, чем просто еда и кров. Им нужна цель в жизни. А без этой цели мы движемся все медленнее и медленнее, покуда не останавливаемся окончательно. Мне кажется, Эд острее нас всех ощущает это, вот почему он не знает покоя. Я не хочу себя загонять, как он. Я мечтаю о прыжке, или падении, или полете. Жаль, что ты не был здесь и не слышал, как я пою. Ты бы так мной гордился. Я правда очень по тебе скучаю. Когда со мной что-то происходит, я хочу поделиться именно с тобой. Пожалуйста, возвращайся скорей.
Она сложила письмо и убрала в чемодан, чтобы отослать по возвращении домой. Выпрямившись, Китти вдруг почувствовала, как сдавило легкие и налилась грудь. Тут же все стало понятно.
«Я беременна».
Этот простой и грандиозный факт вошел в сознание, как ключ в замок. И все объяснил. Постоянную усталость, легкую тошноту, металлический привкус.
«У меня будет еще один ребенок».
Конечно, нужно еще сходить к врачам, сдать анализы, но она знает, что не ошибается. Собственное тело не обманет. А вопросы о будущем, что ж, они решились сами собой. Никакого будущего нет. У нее родится второй ребенок. А с ребенком есть только сейчас, сейчас и сейчас.
28
Обоз, как выражался Мопс Исмей, прибыл на самолетах наместника в начале мая, когда жара в Дели стала невыносимой. По трапу, спотыкаясь, брела вереница измученных детей: три дочки Брокмана, мальчик Николсов, двое детей Кемпбелл-Джонсона под присмотром Фэй, жены Алана. За ними – взрослые дочери Исмея, Сьюзен и Сара, в компании Джеральдины Бланделл.
Тем же вечером Ларри получил приглашение от Кемпбелл-Джонсонов и Руперта с сестрой отметить это событие в отеле «Империал».
В саду, освещенном мягким светом ламп, было уже прохладно. Снаружи доносилось позвякивание бубенчиков – это проезжали двуколки-тонга. Гости, усевшись в плетеные кресла, потягивали джин или лимонад. У дверей застыли в ожидании слуги в тюрбанах.
– Руперт, да здесь божественно! – воскликнула Джеральдина. – А ты меня пугал!
– Я боялся ее приезда, – объяснил Руперт.
– Увы, это не настоящая Индия, – заметил Алан.
– Вы, наверное, хотели сказать, что это не бедная Индия, – возразила Джеральдина, – но ведь и я живу не в Англии для бедных. Видимо, я и сама ненастоящая.
Она говорила небрежно, с улыбкой в голосе, и собравшиеся смеялись в ответ, однако Ларри отметил, что она, как и Руперт, себе на уме. Фигура хрупкая, изящная, великолепная белая кожа. Движения головы и маленьких рук экономны и точны. Девушка словно не сознавала своей красоты и даже не пыталась кокетничать. Значит, скромная и при этом гордая.
