28 августаЯ в самом центре главного зала Метрополитен-музея[1], в метре от того места, где меня вырвало намой десятый день рождения, – напротив Египетского зала. Но на этот раз нет никаких сумок-поясов, а кроссовки не скрипят о натертый до блеска пол. И теперь у моих ног не яркорозовая рвота с разноцветными хлопьями – малиновое джелато[2], если вам интересно. («Только в честь твоего дня рождения», – сказал тогда папа.) Мои ноги прикрывает подол тяжелого платья, расшитого стразами, – в таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». Сегодня горят и переливаются праздничные огни, а люди перешептываются и поглядывают на меня. Сегодня я почему-то особенная. Я попиваю шампанское и неспешно прогуливаюсь по музею, любуясь картинами.
Макс застает меня в зале импрессионизма, напротив картины с танцовщицами кисти Дега.
– Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать, – сообщает он и рукой обвивает мою талию, и внутри меня тут же разливается тепло.
– Докажи, – говорю я. Мне не обязательно отворачиваться от картины – я и так чувствую на себе его взгляд, чувствую, что он улыбается. Я помню каждый миллиметр его лица, знаю все его манеры. И постоянно боюсь его забыть.
Он берет меня за руку и кружит, я закрываю глаза. А когда открываю их, оказывается, что мы танцуем уже в саду, обустроенном прямо на крыше. Кусты украшены электрическими гирляндами.
– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я ему в шею.
– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми», – серьезным тоном говорит он, и мы заливаемся смехом.
Не успеваю я и дыхание перевести, как Макс обнимает меня крепче и целует. Я так сильно прогибаюсь назад, что теряю равновесие. Я и не знала, что головокружения бывают приятными.
– Я скучал по тебе, – говорит он и снова кружит меня.
Появляется курьер из пиццерии «Пицца Джо», которая находится на 110-й улице, виду него нетерпеливый.
– Это я заказал. Ты не голодна? – спрашивает Макс.
Но в коробке не пицца, а гигантский торт в виде печенья «Opeo», нарезанный на восемь частей. Мы тянемся к коробке и берем по тяжелому куску. Я не успеваю поднести его ко рту, как в серо-зеленых глазах Макса вспыхивает озорной огонек – и в ту же секунду торт размазывается по моей щеке. Шлеп. Я кидаю свой кусок в Макса.
Мы носимся по залам, лавируем между статуями и бросаемся друг в друга кусками торта. Я замечаю, что охранник идет в нашу сторону. Присмотревшись, я узнаю в нем моего бывшего учителя по химии. Я его всегда ненавидела. Мы бежим быстрее.
Забегаем во внутренний двор древней египетской гробницы и оказываемся в тупике. Я поворачиваюсь к Максу. Мы оба в торте. Украшения с выставки европейских тканей болтаются у меня на шее и на руках, а у Макса на голове красуется средневековый шлем. Пародия на королевскую чету. Народ непременно сверг бы таких правителей.
Макс что-то говорит, но из-за шлема его плохо слышно, поэтому он поднимает забрало, и я вижу румянец на его щеках.
– Давай отдохнем, – повторяет он.
Ложимся прямо на пол и слушаем симфоническую музыку, снаружи доносятся приглушенные голоса. Над нашими головами не потолок, а звездное небо.
– Когда кто-нибудь из египетской знати умирал, вместе с ним часто хоронили его любимого человека, – говорю я.
– По-моему, с ним хоронили рабов, чтобы те прислуживали ему в загробном мире, – поправляет Макс. Вечно он умничает.
– Если бы я умерла, со мной бы похоронили тебя, – поворачиваюсь на бок, лицом к нему.
– Оу, детка, спасибо! – восклицает он. – Это самое жуткое откровение, что я от тебя слышал.
От каменных стен эхом отдается низкое похрюкивание, и я замечаю маленького африканского бородавочника, он лежит около Макса и ласково на него смотрит.
– Это еще кто? – спрашиваю я.
– Это Агнес, – отвечает Макс. – Она ходит за мной еще с самого зала искусства Океании. Влюбилась, наверное.
– В очередь, Агнес! – говорю я, положив голову Максу на грудь и глубоко вдыхая его аромат. Как всегда, от него пахнет стиральным порошком и чем-то древесным. Стук его сердца меня убаюкивает.
– Только не засыпай, – умоляет он. – Мы так мало побыли вместе.
Но я другого мнения. Ночь была идеальной, лучше некуда.
– Скоро увидимся, – говорю я и молюсь о том, чтобы не уснуть раньше, чем он скажет мне то же самое. Это наш обычай, почти суеверная привычка – договариваться о новой встрече.
– Скоро увидимся, – наконец произносит он, вздыхая.
Мои глаза медленно закрываются, я слышу, как Агнес тихонечко похрюкивает мне на ухо.
Глава первая
Гулять по музеям, а не жить в них
Джерри храпит прямо мне в рот, его теплое собачье дыхание долетает до меня при каждом выдохе.
– Что ж, это хотя бы объясняет Агнес, – бормочу я.
– Кто такая Агнес? – спрашивает папа с водительского сиденья. На приборной панели ритмично перемигиваются сигнальные лампочки.
– Да никто, – быстро говорю я, и больше папа ничего не спрашивает. Он у меня ученый. Известный нейробиолог, но это вам ни о чем не скажет, если, конечно, вы не занимаетесь тем же. Папе известны самые загадочные из тайн человеческого разума. Но вот в делах сердечных он ни капли не смыслит. Мне совсем не хочется рассказывать ему о Максе, так что иногда этот недостаток мне даже на руку.
Я потягиваюсь и сажусь.
– Кажется, задремала немного, – говорю слегка охрипшим голосом.
– Поездки тебя убаюкивают с самых первых дней жизни, – поясняет папа в своей вечной профессорской манере. – Ты моментально засыпаешь в самолетах, поездах, машинах… Вы с Джерри проспали несколько часов, но ты проснулась как раз вовремя, – он улыбается в зеркало заднего вида. – Погляди-ка на свой новый город. – Папа неуклюже машет, как Ванна Уайт, ведущая «Колеса Фортуны»[3], будто Бостон – это слово, которое нужно отгадать.
Съезжаем с магистрали, и нас радушно встречает исторический центр, показавшийся за живописной рекой Чарльз. Нью-Йорк, в котором мы прожили десять лет, по сравнению с этим… А впрочем, Нью-Йорк – это Нью-Йорк. Разве можно сравнивать?
