Книга Битва у Варяжских столпов - Михаил Серяков

В советское время с марксистским учением о ведущей роли народных масс подобное игнорирование самого присутствия славян на территорий создаваемого государства было уже невозможно. Однако и с советской властью норманисты нашли компромисс, поступившись своим постулатом о привнесении государственности скандинавами исключительно извне. Излагая свою излюбленную теорию «дрожжей», бывшую на самом деле вольным пересказом «капли воды» М.П. Погодина, норманист Д.А. Мачинский рисовал такую картину: «Приглашенная на договорных началах группа скандинавов так же, как и предшествовавшие (изгнанные до этого племенами Восточной Европы. — М.С.), именовалась “Русью”, но поскольку она навсегда связала свою судьбу с судьбой местного населения, а ее потомки вошли в состав русской аристократии и дали великокняжескую династию, имя “Русь” закрепилось именно за этой группой скандинавов. Первичное этническое содержание термина “русь” быстро сменилось социальным… варяги-русь, находившиеся в IX в. в зените своей политической и творческой активности… сыграли роль катализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом-государством. Правда, все социально-политические предпосылки для возникновения государственности имелись в IX в., и в чисто славянской среде и можно было бы обойтись и своей закваской, но с варяжскими дрожжами получилось быстрее и лучше»{645}. Но если скандинавы были дрожжами, то славянам негласно отводилась роль теста, из которого можно вылепить любые формы, какие только заблагорассудится. У советской власти, которая и сама рассматривала подвластные ей народы как материал для лепки нового человека, подобные идеи возражений не вызывали.

Многие черты дореволюционного норманизма можно было бы описать в качестве курьеза, однако именно они возродились после распада СССР, когда многие маститые ученые в своем стремлении продемонстрировать верность вновь обретенному норманистскому символу веры начинали договориваться до вещей, заставляющих непредубежденного читателя усомниться в их здравом уме и твердой памяти. Так, в 1994 г. академик Д.С. Лихачев «открыл», что Древняя Русь и Русью-то, собственно, не была, а в культурно-историческом отношении являлась «Скандославией». Нечего и говорить, что это откровение с готовностью было подхвачено Г.С. Лебедевым, годом позже откликнувшимся статьей «“Скандовизантия” и “Славотюркика” как культурно-географические факторы становления Руси». Однако и здесь современные норманисты не были оригинальны. «Славянской Скандинавией» именовал Русь еще в 1834 г. поляк О.И. Сенковский, горячий сторонник массового переселения скандинавов на восток: «Нетрудно видеть, что не горстка солдат вторглась в политический быт и нравы человеков или так называемых славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась на нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии…»{646} Развивая далее взгляды норманистов, он заявил, что «Россия варяжских времен была, с некоторыми оттенками, финно-славянская Скандинавия. (…) Из слияния этих трех племен восстал российский народ, и ежели российским языком сделалось вновь образовавшееся славянское наречие, это весьма приятное для нас событие, может быть, должны мы приписать случаю: если бы русские князья избрали себе столицу в финском городе, посреди финского племени, русским языком, вероятно, назывался бы теперь какой-нибудь чухонский диалект… Итак, сочинителю “Российской истории” следует оставить корнесловный патриотизм и быть прямым руссом (то есть скандинавом. — М.С.), изъясняющимся только, и то по собственной воле, на славянском наречии, которое сам он для себя создал и усовершенствовал… которое, наконец, есть его собственность, а не он собственность славянского “слова” и племени. История России начинается в Скандинавии…»{647} Как видим, О.И. Сенковский первым сделал вывод, что Россия славянская есть государство случайное.

Против этого вывода был вынужден выступить даже М.П. Погодин, которому посвященная скандинавскому влиянию часть статьи Сеньковского, весьма понравилась{648}. Однако когда за защиту русского имени берутся норманисты, получившийся результат мало чем отличается от самых гнусных пасквилей. Сам М.П. Погодин считал славян водой, а норманнов — каплей вина, давшей этой воде окраску. Под стать этому была у него и вся концепция русской истории: «Норманны, по Погодину, — чужие люди и с чужими для нас началами — создали нашу государственность. Удельные князья испортили их строение и чуть не загубили его. Московские князья при содействии татар возобновили и утвердили глубоко в народной жизни это государственное строение. Но и в Московском средоточии оно слабело и расшатывалось. Петр I при содействии иноземцев опять укрепил, усилил это здание, но не переставая быть русским»{649}. Показательно и другое требование О.И. Сенковского, адресованное им задним число Н.М. Карамзину, «оставить корнесловный патриотизм» и считать себя не «так называемым» славянином, а их покорителем, гордым скандинавом. Читая сочинения значительного числа прошлых и нынешних норманистов, невольно возникает впечатление, что призыв О.И. Сенковского был принят многими из них как прямое руководство к действию. Что же касается требования к русским историкам не любить свою страну, то этот завет восходит еще к немецким норманистам. В одном своем письме Миллер так описывает свой взгляд на обязанности историка, объясняющий его выбор в преемники Шлецера: «Обязанности историка трудно выполнить. Он должен казаться без отечества, без веры, без государя. Я не требую, чтобы историк рассказывал все, что он знает, ни также все, что истинно, потому что есть вещи, которых нельзя рассказывать и которые, может быть, мало любопытны, чтобы раскрывать их пред публикой; но все, что говорит историк, должно быть истинно, и никогда он не должен давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести»{650}. Стоит ли удивляться, что его выбор пал на А.Л. Шлецера, который «считал за ничто физическое отечество; привязанность к нему он сравнивает с привязанностью коровы к стойлу»{651}. В этом же духе немецкие норманисты выдрессовывали и своих туземных последователей.

Не довольствуясь «Скандовизантией», Г.С. Лебедев, основываясь на своем собственном толковании приводившегося выше сообщения Ибн Руста о вручении русами своим новорожденным сыновьям мечей и баллады «Зимний ребенок» 1840-х гг., посвященной нелегкой судьбе детей армейских «зимних постоев» в царской России, попытался «объяснить» сообщение Ибн Хордадбеха о славянской принадлежности русов. По его утверждению, гребцы-руотси плодили детей в восточнославянских землях, а потом «такие же “зимние дети” на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV—V яруса поселения в Ладоге. (…) “Безотцовщина”, числившаяся “на воспитании” деда-бабки, однако располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на “Восточных путях”. Эта юная “русь”, маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин… “дети зимних постоев” подрастали в сознании своей тождества “руси” конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой “русью” княжеских дружин»{652}. Не знаю, мнил ли себя этот археолог первопроходцем в решении данного вопроса, но сама эта идея была уже задолго высказана его идеологическими предшественниками. Еще в ХѴПІ в. А.Л. Шлецер в своей «Русской грамматике» выводил русское дева от нижнесаксонского «Tiffe» («сука») и голландского «teef» («сука, непотребная женщина»){653}. Естественно, подобное стремление вывести русские слова от немецкого, сознательно придав им не просто нелепое, а заведомо уничижительное объяснение, вызвало энергичный протест со стороны М.В. Ломоносова. В этом эпизоде, как в капле воды, отражается тактика норманизма: сначала высказать свои безосновательные и оскорбительные для русского национального чувства фантазии, а затем, когда кто-то выступит в защиту истины и достоинства своего народа, немедленно обвинить его в национализме, в том, что он руководствуется патриотическими, а не научными соображениями. Мы видим, как понимают норманисты происхождение нашего народа, первое поколение которого составляли шведские гребцы-руотси, а второе, если называть вещи своими именами, — выблядки от этих самых гребцов и местных сук. Выблядками называли внебрачных детей, и в старину на Руси оно было бранным словом: «Бутто ся Никитка Гор(б)цов того Куземку бил плетью и конем топтал, да и лаял блядином сыном звал и выблядком»{654}. Вот от этих «гребцов» и выблядков, по мысли норманистов, и «пошла Русская земля». Какие же основания были у Г.С. Лебедева для столь глобального и столь уничижительного для национального самосознания заявления? Как видим, их у этого археолога только два: сообщение восточных авторов о вручении новорожденному меча и песня XIX в. (!), к которым исподволь притягивается единственный археологический аргумент — детские деревянные мечи, доказательная сила которых была рассмотрена выше. Однако ни один из восточных авторов, сообщающих об обычае русов, никогда не говорил о том, что отцы были приезжими или впоследствии уезжали. У Гардизи мы читаем: «Когда у (русов) появляется ребенок, они кладут перед ним обнаженный меч и отец говорит: “У меня нет золота, серебра, имущества, чтобы оставить тебе в наследство. Это (т.е. меч) является твоим наследством; сам добывай, сам ешь”». Об этом же писал и Марвази: «Они видят в мече средство к существованию и занятию; когда умирает какой-нибудь муж, а у него есть дочери и сыновья, они вручают его имущество дочерям, а сыновьям предоставляют только один меч и говорят: “Ваш отец добыл имущество мечом, подражайте ему, следуйте ему в этом”»{655}. Как видим, в текстах нет никакого намека на «безотцовщину», иноплеменность отца либо о том, что после рождения ребенка он уплывал за море. Более того, у Марвази вручение меча приурочивается не к рождению сына, а к смерти отца. Единственное, что следует из этих текстов, — заинтересованность общества русов в том, чтобы все мужское поколение стало воинами. Роль меча как единственного наследства сыновей, для которых он становился основным средством существования, отразилось в самоназвании варягов, рассмотренном выше. Что же касается баллады, то перенесение реалий XIX в. на тысячу лет назад едва ли можно рассматривать иначе, как ненаучный и анекдотический прием. Ненаучность подобного приема становится вдвойне очевидной, если мы вспомним независимые друг от друга свидетельства Маврикия VI в. и Бонифация VIII в. о целомудренности славянских женщин, которые гораздо ближе к эпохе создания Древнерусского государства, чем просвещенный XIX в. Полное отсутствие доказательств и прямое противоречие имеющимся источникам нисколько не помешало так называемому «исследователю» сделать свой громогласный вывод, и мы в очередной раз имеем возможность убедиться, что в начале XXI в. норманизм вдохновляется идеями своих предшественников XVIII в. Нельзя сказать, что Г.С. Лебедев не ведал, что творит, и не понимал огромного значения вопроса возникновения Руси и ее государственности для национального самосознания. В своих воспоминаниях о клейновском семинаре он совершенно четко определил: «Варяжский вопрос — начальный, а потому ключевой вопрос российской истории, следовательно, отечественного самосознания»{656}. На основе такого же сомнительного толкования Русской Правды этот же «исследователь» как бы невзначай ставит знак равенства между понятиями русский и изгой: «…зимние ночи “полюдья” сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения “зимних детей”, готовых выйти “изгоями” из общины и присоединиться к “руси”…»{657} Понятно, что кому-то очень хочется, чтобы русские люди стали изгоями на своей родной земле, и Г.С. Лебедев, которого Горбачев далеко не случайно пригласил на свой глобалистский семинар, с готовностью исподволь внедряет мысль о тождестве обоих понятий в массовое сознание. Как видим, норманисты совершенно осознанно делают все от них зависящее для разрушения национального самосознания русского народа.