— Вот вам и доказательство! — воскликнул комиссар. — Все, как я вам сказал: он отсюда стрелял по окну.
Дон Камилло покачал головой.
— Я, может, в автоматах не разбираюсь, — сказал он, — но пули ружей обычно летят, никуда не поворачивая. Поглядите сами.
К ним подошел карабинер и сказал, что в городке все спокойно.
— Вот спасибо! — сказал дон Камилло. — Конечно, стреляли-то не в них. Стреляли в меня!
Комиссар попросил у подчиненного карабин, лег на землю и прицелился в первое окно придела, то, что было пробито пулей.
— И куда вы попадете, если выстрелите? — спросил его дон Камилло.
Это смог бы рассчитать и младенец. Пуля, пробив окно, попала бы точнехонько в первую исповедальню справа, в трех метрах от входной двери.
— Да, если эту пулю не дрессировали, шансов полететь в алтарь у нее не было, хоть убейся! — признал комиссар. — Это говорит нам о том, дон Камилло, что если в деле замешаны вы, то мало никому не покажется. То есть одного убийцы вам было мало? Вам, дорогой синьор, понадобились двое! Один стреляет из-под самого окна, а другой из-за изгороди в ста пятидесяти метрах отсюда.
— Так уж я устроен, — ответил дон Камилло, — не скуплюсь.
Вечером Пеппоне собрал в парткоме всех командиров и доверенных лиц со всей округи.
Он был мрачен.
— Товарищи, новые события осложняют ситуацию. Неизвестный стрелял среди ночи по так называемому настоятелю. Реакционеры не преминут воспользоваться этим фактом, чтобы поднять голову повыше и забросать грязью нашу партию. Подлые и трусливые реакционеры боятся выступить в открытую, но уже шепчутся по углам, обвиняя нас в этом преступлении!
Длинный поднял руку и попросил слова. Пеппоне жестом разрешил ему сказать.
— Ну, во-первых, господам реакционерам мы можем ответить, что пусть они докажут, что на попа было покушение. Только он это и утверждает. А раз свидетелей не было, то, значит, преподобный наш сам мог пострелять из револьвера, чтоб потом написать в своей грязной газетенке на нас какую-нибудь клевету. Начинать надо с доказательств.
— Точно, — раздался одобрительный хор собравшихся, — прав Длинный.
Слово опять взял Пеппоне.
— Минуточку! То, что Длинный говорит, верно, но нельзя исключать такой возможности, что все так и было. Мы же знаем дона Камилло, он ведь не из тех, кто грязно играет…
— Товарищ Пеппоне, — перебил его Споккья, председатель ячейки в Молинетто, — ты не забывай: поп — он поп и есть. Тебе затмевает глаза сентиментальность. Вот послушал бы меня, и его газетенка и вовсе бы не вышла, и партия не пострадала бы от его гнусных инсинуаций насчет самоубийства Пицци. Никакой жалости к врагам народа! Кто жалеет врагов народа — предает народ!
Пеппоне стукнул кулаком по столу.
— Мне твоих поучений не нужно!
Споккья ничуть не испугался.
— Если бы ты не противился, а дал нам свободу действий, когда можно было действовать, — продолжал он, повышая голос, — у нас бы сейчас не копошились под ногами все эти реакционеры! Я вот…
Споккья был еще молод, лет двадцати пяти, худой, с волосами, слегка завитыми на макушке, а по бокам прилизанными и напомаженными по бокам, с чем-то вроде гребешка на затылке, такая была в то время мода у пошляков на севере и у крутых парней из Трастевере. У него были маленькие глазки и тонкие губы.
Пеппоне грозно подошел к нему поближе.
— Ты — кретин! — сказал он, пристально глядя Споккье в глаза.
Тот побледнел, но промолчал.
Пеппоне вернулся за стол и продолжил прерванную речь.
— Используя в своих целях этот эпизод, о котором известно только со слов самого священника, реакционеры позволят себе новые спекуляции в ущерб народным массам. Товарищи, мы должны быть решительны, как никогда. В ответ на гнусные инсинуации…
И тут произошла удивительная вещь. Такого с ним раньше не случалось: Пеппоне сам себя услышал. Ему показалось, что он сидит в последнем ряду и слушает, что говорит ему Пеппоне.
(продажные твари, реакционеры, сплотившиеся в борьбе с пролетариатом, землевладельцы — душители крестьянства)
Пеппоне все слушал себя, и чем дольше он слушал, тем явственнее ему казалось, что говорит другой человек.
(савойская шайка… лицемерный клир… чернорубашечное правительство… Америка… плутократия)
«Что значит плутократия? Зачем этот человек говорит о плутократии? Он же не знает, что это такое», — подумалось Пеппоне. Он осмотрелся. Вокруг были незнакомые ему лица с двусмысленным выражением и самый подозрительный — молодой Споккья. Пеппо не поискал глазами верного Нахала, но тот сидел в самом конце, сложив руки на груди и низко опустив голову.
(…пусть наши враги помнят, что дух Сопротивления в нас не ослаб… Мы сожмем в руках наше оружие и защитим свободу…)
Пеппоне услышал, как голос его срывается на безумный крик. Потом раздались аплодисменты, и Пеппоне опомнился.
— Вот так-то лучше, — прошептал ему Споккья на выходе, — ты же знаешь, Пеппоне: свистни только, и мы начнем. У меня ребята готовы. Прямо хоть через час.
— Вот и славно, — ответил Пеппоне и хлопнул его по плечу. А сам с радостью разнес бы ему башку, с чего только, непонятно.
Все ушли. Пеппоне остался вдвоем с Нахалом. Немного помолчали. И вдруг Пеппоне закричал:
— Ну и? Ты что, совсем дурак? Может, скажешь хоть, хорошо ли я говорил?
— Ты отлично говорил, — ответил Нахал. — Лучше, чем когда бы то ни было.
Между ними опять опустилась завеса молчания.
Пеппоне что-то подсчитывал в расходной книге. Потом он вдруг схватил массивное стеклянное пресс-папье и швырнул его об пол, разразившись бесконечным, хитрозакрученным и отчаянным ругательством.
Нахал посмотрел на него.
— Клякса сорвалась, — объяснил Пеппоне и закрыл книгу.
— С ручками этого ворюги Баркини всегда так, — заметил Нахал, старательно избегая упоминания о том, что Пеппоне писал карандашом, так что клякса была как-то неубедительна.
Они вышли в ночи и дошли до перекрестка. Пеппоне остановился, как бы намереваясь что-то сказать Нахалу, но потом только коротко попрощался.
— Ну, ладно, до завтра.
— До завтра, командир. Спокойной ночи.
— Пока, Нахал.
* * *
Дело шло к Рождеству. Пришла пора вынимать из ящика вертепные фигурки, чистить, подкрашивать, приводить в порядок. Был уже поздний вечер, а дон Камилло все сидел за работой. Кто-то постучал в окно, и дон Камилло пошел открывать — это был Пеппоне.
Пеппоне сел, а дон Камилло вернулся к своей работе, оба молчали.
