Томас снимает с Линды очки, и она жмурится.
— Снимай и свои тоже, — предлагает она, и он снимает. Они сидят лицом к лицу.
— Я должен спросить тебя вот о чем… — начинает он.
— Ладно. — Она готова к чему угодно, странным образом приободренная.
— Пожалуйста, расскажи мне, что произошло.
Но ее уверенность ложная. Она открывает рот, чтобы заговорить, и не может.
Томас откидывается на сиденье и закрывает глаза. Она проводит пальцем по его груди. За ними садится солнце. Сверкание в дюнах гаснет, температура понижается.
— Где ты жила до этого? Я имею в виду, до этого «Дома»? — спрашивает он.
— В Маршфилде.
— О.
— Что? Что такое?
— Ничего. Кажется, я довольно многого о тебе не знаю.
Она молчит.
— Куда ты ездила на лето?
— Томас.
— Ты что, не можешь просто ответить на один паршивый вопрос? — Какие-то раздражительные нотки в его голосе, которых она никогда раньше не слышала, заставляют Линду замереть.
— Какой вопрос? — не понимает она.
— Когда ты ходишь на исповедь, — продолжает он, — ты признаешься, что разрешала мне прикасаться к твоей груди?
Она закрывает блузку.
— Ты расскажешь священнику про вчерашний вечер? Что я задирал тебе юбку?
Она молчит, глядя прямо перед собой.
— Расскажешь? — настойчиво требует ответа он.
Она снова надевает очки.
— Насколько подробно ты должна рассказывать?
— Томас, прекрати.
Бриллианты на ветровом стекле исчезли. Она плотнее заворачивается в пальто.
— Отвези меня домой, — просит она.
Ветер с океана тарахтит незакрепленными деталями «скайларка» и лепечет что-то бессмысленное у стекол. Линда чувствует, что в машине тоже мороз. Она видит клубы пара от их сердитого дыхания.
— Кажется, я рассержен, — говорит он.
— На кого? На меня?
— Кажется, я сержусь на тебя.
— Ладно. — Теперь она прижимается к двери. Начинает застегивать блузку.
— Я не сержусь на тебя, — произносит он.
— Ты должен сердиться, — возражает она.
— Почему?
— Я что-то испортила, да?
— Не выдумывай.
— Это внутри тебя. Это не выдумка.
— Линда. Посмотри на меня.
Она не хочет.
— Если уж говорить о том, что не все знаешь о человеке, то почему бы тебе не рассказать, зачем ты возишь наркотики для Донни Т.?
— Ну и что, если вожу?
— Ну и что? Ну и что, черт побери, если ты возишь, да? Ты можешь сесть в тюрьму, вот что!
— Линда, посмотри на меня. Пожалуйста.
Она уступает и поворачивается.
— Вот что это, — говорит он. — Это ты. Если я знаю что- то в себе, я знаю именно это.
Она молчит.
— Ради Бога, ты — моя семья. Ты моя любимая, ты мой друг, и ты моя семья. — Он останавливается. — Думаю, я твой.
Это может быть правдой, говорит себе она. Это возможно. И какое это облегчение видеть мир по-другому: Томас — ее семья. Линда преодолевает океан между ними и прикасается к его руке.
Томас открывает дверь «скайларка» и достает с заднего сиденья вещмешок. Линда смотрит, как он направляется к пляжу по зарослям песколюба, который скользит под его ногами. Она приподнялась на руках, чтобы лучше видеть. Высокий прилив плещется у его ног. С силой спортсмена он зашвыривает мешок далеко в море. Она видит, как тот минуту держится на воде, прежде чем утонуть.
Ее взгляд блуждает по прямым вертикальным стеблям песколюба, горизонтальным доскам обшивки на коттедже, квадратам оконных стекол. Она этого прежде не замечала, но все укладывается в какую-то систему. Линда думала, что до сих пор ее жизнь была случайной цепочкой событий. Произошло это, потом это, потом то. Тогда как все время существовала система, план. Красивый и запутанный план.
Томас, дрожа, быстро садится в машину. Хотя на нем куртка, рубашка все еще расстегнута. Он потирает руки.
— Что же теперь будет? — спрашивает она. — Донни Т. с ума сойдет. Сколько там было?
— Несколько килограммов. Он, наверное, закажет меня.
— Томас!
— Да я шучу. Я заплачу ему. Что-нибудь придумаю.
На следующий день в столовой Донни Т. принимает ставки на то, сколько еще учебных дней отменят до конца зимы. Максимальное число — шесть дней. Минимальное — ни одного. Линда думает, что минимальное число ближе к истине. Едва заметные изменения света — его сила, то, как он косыми лучами льется в окна, — свидетельствуют о том, что весна вот-вот наступит.
Под ее столом на кафельном полу — грязные лужи. Линда сидит одна, до-начала занятия остается пять минут. Она созерцает радужный блеск на куске какого-то мяса, застывший соус, комками лежащий на тарелке. Жалеет, что не догадалась взять из дому яблоко.
Она наблюдает за Донни Т., за его столом: как проворно он выхватывает деньги из протянутых рук, ловко сует их в карман пиджака и небрежно делает какие-то пометки на салфетке, готовый скомкать ее в кулаке, если вдруг чрезмерно любопытный учитель будет проходить мимо.
Линда откусывает кусочек мяса и быстро читает молитву Деве Марии, прося ее защитить и направить Томаса. Она произносит эти молитвы уже почти механически. Линда молится за Джека и Эйлин, молилась за Пэтти, когда у той была краснуха, за Эрин, когда она получила «неуд» по латыни. Она представляет себе эти молитвы в виде воздушных шаров, которые, извиваясь, поднимаются в небо, мимо облаков, увлекая за собой веревку. Воздушные шары надежды. Молитва — это не что иное, как воздушный шар надежды.
— Линда Фэллон, — слышит она голос за собой.
Она оборачивается и быстро проглатывает кусок мяса.
— Мистер К., — бормочет она.
— Позвольте присоединиться к вам? — спрашивает он.
— Конечно. — Она отодвигает поднос в сторону.
— Не позволяйте мне отвлекать вас от обеда.
— Нет, все в порядке, — говорит она. — Он все равно отвратительный.
— Согласен.
Мистер К., невысокий коренастый мужчина с широкой грудью, который безуспешно пытается выглядеть профессионалом, перебрасывает ноги через скамейку. Он медленно пьет чашку кофе, погрузив в нее соломинку.
— Вы знаете, — начинает он, — кроме того, что я преподаватель английского, я еще советник выпускного класса.
— Я знаю, — отвечает она.
