— Призналась бы, и дело с концом.
— В чем? Я же не писал анонимок. Я даже ни одной не сочинил. Разве в нескольких местах поправил стиль. Даная, если ты проболтаешься, я тебя убью.
— Убивай, я не боюсь. Хорошо умереть молодой, не испытав периода увядания. Он у меня не за горами.
— Значит, проболтаешься?
— Исключено. Но мне все-таки не все ясно. Какие у тебя были цели?
— А никаких. Все произошло как-то нечаянно, по ходу дела. Сначала казалось забавной игрой. Кто-то пишет, а весь институт взбудоражен, кипит. Потом уже появился спортивный интерес: поймают или нет? Не поймали. Тут было какое-то торжество, сознание своей силы. Впрочем, в последнее время мне уже надоело. Лорка настаивала… Вот я и вымучивал подробности.
— А зачем ты ходил в машинный зал?
— У Лорки печать забарахлила.
— Начинаю верить. Послушай… У тебя с ней что-то было? Потому что, если была любовь, это тебя как-то оправдывает.
— Совсем откровенно? Что-то было. Но не любовь. Одна досада. Ты только сравни: я и Фабрицкий! Скажи объективно, кто лучше: я или он?
— Конечно, он.
— И ты туда же! Все вы, бабы, под обаянием Фабрицкого. Он же старик!
— Представляю себе, во что ты превратишься в его возрасте! В гриб «чертов табак». А Фабрицкий, как дорогое вино, с годами становится лучше. Не бросай кота. Ну за что ты его обижаешь? Чёртушка, пойди ко мне, дядя злой.
— Я сейчас уйду.
— Погоди, еще вопрос. Что это за звонки?
— Тоже Лоркина выдумка. Месть жене Фабрицкого, которую она обвиняет в своей неудаче. Смешно, они же в разных весовых категориях: Лорке двадцать четыре, а той за пятьдесят!
— И все-таки ты звонил.
— Раза два или три. По ее просьбе. Остальные звонки, честное слово, не мои. Признаю, что глупо.
— «Честное слово»! Твое честное слово…
— Устал врать. Это ведь тоже трудно.
— Что же ты теперь будешь делать?
— Сам запутался. Даная, скажи ты, что мне делать?
— Очень просто. Уволиться. Работу ты найдешь. Не эмэнэсом, так программистом. Программисты везде нужны.
— Потеряю в зарплате.
— Черт с ней, с зарплатой.
— Фабрицкий влепит мне такую характеристику, что никуда не возьмут.
— Не влепит. Он сам спит и видит, как бы от тебя избавиться. Ну, хочешь, я вместе с тобой уволюсь? Я готова.
— На тебя подумают, что ты тоже участвовала.
— Пускай думают. Я-то ведь знаю, что нет.
— Какой смысл тебе со мной возиться? Не понимаю!
— А что делать? Не топить же тебя в ведре, как слепого котенка. Проще всего выкинуть человека вон: уходи, и больше знать тебя не хотим. Это как выселяют тунеядцев из больших городов: как будто от одной перемены географических координат человек уже переродится. А для меня тут-то самое интересное и начинается: что дальше? Ты, конечно, вел себя как негодяй, но не стопроцентный. В тебе осталось что-то человеческое. Ты же не выдал Лорку?
— Не выдал. Сам не знаю почему.
— А я знаю. Это в тебе мелькает искра честного человека. Ее еще можно раздуть.
— Не раздувай. Не выйдет. И не надо тебе уходить. Я не хочу твоей жертвы.
— Это не жертва. Мне самой институт надоел до чертиков. Работу время от времени надо менять. Уходить туда, где тебя никто не знает, где все впервые. Во мне живет дух первопроходца. Или листа Мёбиуса. Тем более Нешатов меня не любит.
— А ты все еще любишь этого полупсиха?
— Наверно, уже нет. Я ему не нужна.
— Мне ты нужна, Даная. Мне ты смертельно, позарез нужна.
— Тише, пожалуйста. У соседей все слышно…
40. Последнее письмо
— Так пойдемте, — предложил Фабрицкий. Он, Дятлова и Кротов двинулись по направлению к кабинету директора.
— Честное слово, Александр Маркович, — добродушно сказал Кротов, — эта акция бесцельна. Недаром Игорь Константинович отказался в ней участвовать. А вы как думаете, Анна Кирилловна?
— Мне нужно высказать свое мнение, — задыхаясь от быстрой ходьбы, сказала Дятлова, — иначе я просто лопну. А это опасно для окружающих.
— Как вы еще молоды душой!
— Горбатого могила исправит.
Фабрицкий целеустремленно шел впереди. Время от времени он останавливался и, притоптывая ногой, поджидал, пока его нагонит Дятлова. Ноздри его раздувались, как всегда в момент решимости.
Розовоухая Ниночка впустила их к директору, привычно ожидая комплимента Фабрицкого, но не дождалась. Тому было не до комплиментов: он шел на таран.
Панфилов принял их любезно, усадил, сам предложил Анне Кирилловне портсигар. Она отказалась.
— Рад видеть у себя цвет научной мысли. Я вас слушаю.
Заговорил Фабрицкий:
— Иван Владимирович, мы, ведущие работники отдела…
— Не все ведущие, — возразила Дятлова. — Я просто работник.
— Скромность украшает женщину, — блеснул стальными зубами Панфилов. — Одним словом, я вас слушаю.
— Я буду говорить от имени всей группы, — начал Фабрицкий. — На днях у нас в отделе состоялось собрание. Речь шла об анонимках…
— Опять анонимки! Напрасно вы, Александр Маркович, раздуваете это дело, придаете ему широкую гласность. Такие вещи надо обсуждать в узком кругу.
— Но анонимщик распространяет свою клевету именно в широком кругу.
— Не берите с него примера. Так что вы хотите мне сообщить?
— На собрании обнаружились факты, определенно выявившие автора анонимок.
— Кто же это, если не секрет?
— Толбин.
— Бросьте, Александр Маркович. Я знаю Толбина как на редкость порядочного, усердного молодого человека, к тому же преданного вам лично. Это — недоразумение.
— Иван Владимирович, — Фабрицкий открыл «дипломат», — здесь у меня протокол собрания, из которого как дважды два следует, что Толбин и анонимщик — одно лицо. Очень прошу вас с ним ознакомиться.
Директор отмахнулся от протокола, как от назойливой мухи:
— Не надо, не надо! У меня дела поважнее. Во втором крыле крыша обваливается, того и гляди чепе. А ваши отдельские склоки…
— «Наши отдельские склоки», как вы их называете, и есть самое главное чепе, — перебила Дятлова.
— Мы не настаиваем, чтобы вы подробно изучали протокол, — примирительно сказал Кротов. — Мы хотим, чтобы вы удалили из института Толбина, который полностью дискредитировал себя в глазах сослуживцев.
