— Что ж, мне, признаться, и вправду немного нездоровится. — Дон Ригоберто вскочил на ноги, уронив лежавшую на коленях салфетку. — Знаешь, Лукреция, я, пожалуй, последую твоему совету и лягу. Не хотелось бы разболеться по-настоящему.
Произнося эти слова, он смотрел не на жену, а на сына, который, увидев, что отец встает, встревожено примолк, словно готовый в любой момент прийти на помощь. Дон Ригоберто вышел из комнаты, так и не взглянув на Лукрецию, хотя ему отчаянно хотелось узнать, бледна она по-прежнему или стала пунцовой от возмущения, удивления и тревоги, задается ли она вопросом, случайно мальчишка завел этот разговор или то был расчет умелого интригана, решившего погубить их счастье. Дон Ригоберто передвигался с трудом, точно дряхлый старик, и от этого злился еще сильнее. Он заставил себя резво взбежать по лестнице, чтобы продемонстрировать (кому?), что все еще находится в отличной форме.
Сбросив туфли, дон Ригоберто улегся на кровать и закрыл глаза. Он весь пылал. На фоне опущенных век мельтешили синие крапинки, в ушах, казалось, монотонно жужжали слепни, изводившие их на неудачном пикнике. Вскоре, словно под действием сильного снотворного, дон Ригоберто провалился в сон. Или потерял сознание? Ему снилось, что у него вырос зоб, а Фончито рассматривает его и говорит, как взрослый, тоном опытного эксперта: «Осторожно, папа! Это очень опасный вирус; если не поберечься, он станет как теннисный мячик, и придется его удалить. Как зуб мудрости». Дон Ригоберто проснулся, обливаясь потом, — Лукреция укрыла его пледом, — и понял, что наступила ночь. За окном было темно, звезды попрятались, огни Мирафлореса тонули в тумане. Дверь ванной распахнулась, впустив в комнату поток света, и на пороге возникла донья Лукреция, в халате и готовая лечь.
— Он чудовище? — тревожно спросил дон Ригоберто. — Он понимает, что говорит и что делает? Заранее просчитывает результат? Или нет? Или он просто сумасбродный ребенок, который неосознанно совершает дурные поступки?
Донья Лукреция присела на край кровати.
— Я сто раз на дню задаю себе этот вопрос, — проговорила она с печальным вздохом. — Думаю, он и сам не знает. Тебе лучше? Ты проспал пару часов. Я приготовила горячий лимонад, вот он, в термосе. Налить? Кстати, послушай. Я не собиралась скрывать от тебя, что Фончито бывал у меня в Сан-Исидро. Просто не успела рассказать.
— Я знаю, — остановил ее дон Ригоберто. — Пожалуйста, давай больше не будем об этом говорить.
Дон Ригоберто встал и, бормоча себе под нос: «В первый раз заснул не вовремя», прошел на свою половину. Переодевшись в халат и обув тапочки, он заперся в ванной, чтобы с особой тщательностью совершить ежевечернее омовение. Дон Ригоберто чувствовал себя совершенно разбитым, голова гудела, как бывает при сильном гриппе. Он открыл теплую воду и высыпал на дно ванны полфлакона ароматной соли. Пока ванна наполнялась, дон Ригоберто почистил зубы щеткой и зубной нитью и при помощи маленького пинцета удалил волосы из ушей. Давно ли он отказался от правила — помимо обычной ванны, посвящать каждый вечер уходу за одной из частей своего тела? С тех пор как ушла Лукреция. Год, ни больше ни меньше. Пора восстановить здоровый еженедельный ритуал: в понедельник уши, во вторник нос, в среду ноги, в четверг руки, в пятницу рот и зубы. И так далее. Погрузившись в воду, дон Ригоберто почувствовал себя немного лучше. Он гадал, легла ли Лукреция в постель, какой пеньюар надела, — или не надела вовсе? — и сумел на время отогнать мучительное видение: дом в Оливар-де-Сан-Исидро, детский силуэт на пороге, маленький кулачок стучит в дверь. С мальчиком надо было что-то делать. Но что? Любое решение казалось непродуктивным и невыполнимым. Выбравшись из ванны и тщательно вытершись, дон Ригоберто побрызгался одеколоном из лондонского магазина «Флори», подарком друга и коллеги из компании «Ллойд'с», частенько присылавшего мыло, кремы для бритья, дезодоранты, присыпки и духи. Затем он надел пижаму из чистого шелка, а халат повесил в ванной.
Донья Лукреция уже легла. Она погасила в комнате свет, оставив только ночник. За окном жалобно стонал ветер, волны неистово бились о камни Барранко. Когда дон Ригоберто лег подле жены, сердце его забилось сильнее. Весенний запах свежей травы и влажных бутонов щекотал ноздри, проникал в мозг. Пребывая в туманном, почти экстатическом состоянии, дон Ригоберто ощущал бедро жены в нескольких миллиметрах от своей левой ноги. В слабом, рассеянном свете ночника он разглядел, что на ней надета сорочка из розового шелка на тоненьких бретельках, с пышной оборкой на груди. Дон Ригоберто глубоко вздохнул. Неистовое, освобождающее желание захватило все его существо. От аромата жены кружилась голова.
Словно угадав его мысли, донья Лукреция погасила ночник и приникла к мужу. Дон Ригоберто с глухим стоном обнял жену, прижал к себе, обхватил руками и ногами. Целовал ей волосы и шею, повторяя слова любви. Но едва он начал раздеваться и стягивать с Лукреции сорочку, она произнесла слова, от которых его обдало холодом:
— Он пришел ко мне полгода назад. Ни с того ни с сего явился в Сан-Исидро, вечером, без предупреждения. И с тех пор навещал меня все время, после школы, вместо занятий в академии. Три-четыре раза в неделю. Он сидел у меня час, а то и два, мы пили чай. Я не знаю, почему не сказала тебе вчера или позавчера. Я собиралась. Клянусь, я собиралась.
— Прошу тебя, Лукреция, — взмолился дон Ригоберто. — Ты не обязана ничего мне рассказывать. Ради всего святого. Я люблю тебя.
— Я хочу рассказать. Немедленно.
Дон Ригоберто отыскал в темноте губы жены, и она пылко ответила на его поцелуй. Лукреция помогла мужу снять пижаму и сама сбросила сорочку. Но когда он принялся ласкать ее, целуя волосы, уши, щеки и шею, женщина вновь заговорила:
— Я с ним не спала.
— Я ничего не желаю знать, любовь моя. Неужели нам обязательно говорить об этом именно сейчас?
— Обязательно. Я не спала с ним, но… послушай. Это не моя заслуга, а его упущение. Если бы он попросил, если бы он только намекнул, я легла бы с ним не раздумывая. Ни минуты, Ригоберто. Я каждый вечер бесилась оттого, что не сделала этого. Ты меня возненавидишь? Я должна сказать тебе правду.
— Я никогда тебя не возненавижу. Я люблю тебя. Жизнь моя, жена моя.
Но Лукреция продолжала свою исповедь:
— Беда в том, что, пока он живет здесь, под одной крышей со мной, это может случиться в любой момент. Мне жаль, Ригоберто. Но ты должен знать. Я не хочу этого, не хочу, чтобы ты страдал, как тогда. Я знаю, как ты страдал, любимый. Но лгать тебе я не собираюсь. В нем есть что-то такое, какая-то сила. Если ему снова взбредет в голову, я покорюсь. Я не в силах сопротивляться. Даже если это разрушит наш брак, на этот раз навсегда. Мне жаль, Ригоберто, очень жаль, но это правда. Жестокая правда.
Женщина расплакалась. Ее слезы потушили последние искры вожделения. Растерянный дон Ригоберто обнял жену.
— Мне прекрасно известно все, о чем ты говоришь, — прошептал он, утешая ее. — Но что я могу поделать? Ведь он мой сын. Куда я его дену? К кому? Ведь он еще ребенок. Знаешь, сколько раз я об этом задумывался? Будь он хоть немного старше… Хотя бы окончил школу. Он говорил, что хочет стать художником? Что ж, отлично. Пусть едет учиться в Буэнос-Айрес. В Соединенные Штаты. В Европу. Хотя бы в Вену. Он ведь обожает экспрессионизм? Значит, поедет в академию, где учился Шиле, в город, где он жил и умер. Но как избавиться от него сейчас, пока он еще мал?
