— Потому что, — поддержал Бирс, — именно Бог, если он есть, создал нас, ангелов, демонов и Сатану такими, как мы есть, а потом вдруг решил нас за это наказывать. За что, спрашивается? А почему он в отличие от Сатаны такой ревнивый? Почему он требует слепой веры и любви? Почему он не должен заслужить мою любовь точно так же, как и люди? В общем, если Бог таков, каким его представляют попы, то видал я людей, которые были гораздо лучше!
— Как ни смотри, — глубокомысленно произнес Казанова, — а Бог должен быть женщиной! Посудите сами: никакой логики, непостоянство, ревность, сплошные эмоции. Говорю вам: баба!
— Ну что ж, — с прежней иронией прокомментировал Амброс, — вам, аббат, разумеется, виднее. Если удастся ее встретить, то кому-кому, а вам-то и карты в руки.
Слушая философские рассуждения своих собеседников, Аналитик в молчаливой задумчивости смотрел на голую стену квартиры, оклеенную бледными обоями, исписанными кривыми каракулями мертвого писателя. Неожиданно он вздрогнул: на стене кровавыми очертаниями стал проявляться какой-то рисунок. Очень скоро рисунок принял человекоподобную форму. Силуэт тут же начал приобретать объемные очертания, как будто вырастая прямо из стены. И вот фигура шагнула внутрь комнаты, явив себя ошарашенным собутыльникам. Казанова даже посмотрел на свою рюмку, как бы пытаясь удостовериться, уж не сыграла ли с ним плохую шутку выпитая гадость. Раздался мелодичный звук часов Галилео. Все еще раз вздрогнули.
Появившийся в комнате незнакомец был смугловатым, отдаленно латинской наружности ангелом, облаченным в черный шелковый сюртук, брюки и щегольские полусапоги с длинными плоскими носами. Его напомаженную голову с забранными в косичку волосами покрывала шелковая же шляпа-треуголка. На поясе висела длинная, почти волочащаяся по полу шпага с вставленным в ручку желтоватым камнем, поразительно похожим на пресловутый желтый алмаз. Сзади виднелась пара черных бархатистых крыльев. Вслед за ангелом из стены появились еще двое. Эти были чуть тронутыми тлением трупами, одетыми в черные гангстерские костюмы времен запрета спиртных напитков в США. В руках у них были той же поры американские автоматы с круглыми магазинами. В трупах-автоматчиках Аналитик, к своему немалому изумлению, узнал своих старых знакомых: Майора и Капитана. Очевидно, бывшие офицеры ГРУ тоже признали своего старого сослуживца, поскольку на бледно-зеленых безглазых лицах появились уродливые подобия улыбок, что только усилило общее жуткое впечатление.
Незнакомец в шелковом наряде подошел к столу и с несколько брезгливым любопытством понюхал пустую хрустальную рюмку. При этом двое зомби переглянулись черными ямами глазниц. Было понятно, что даже теперь, будучи на адской службе, они, как и в старые добрые времена, не прочь пропустить по одной. Незнакомец наконец прервал молчание:
— Позвольте поприветствовать всех присутствующих и извиниться за невольное прерывание вашего, — тут он с иронией покосился на бутыль с мутной жидкостью и жалкие остатки вяленой ящерицы, — пиршества.
— А вы кто, собственно говоря, будете? — осторожно поинтересовался хозяин жилища.
Сквозь толщу стен неожиданно донесся особенно громкий визг мучаемого педераста. Незнакомец прислушался, улыбнулся, бросил взгляд на часы и проинформировал почтенную компанию:
— Через тридцать секунд закончат! Извините, забыл отрекомендоваться: Нергал, начальник секретной полиции Ада. А это мои помощники. Надеюсь, господин Аналитик, вы смогли узнать своих бывших коллег даже в их… гм… новом качестве.
Аналитик помахал двум зомби ладошкой. Те опять отвратительно осклабились.
— И чем же мы обязаны явлению такого высокого гостя? — поинтересовался Казанова, заблестев черными глазами в предчувствии интриги.
— Вашего друга, — Нергал слегка поклонился в сторону Аналитика, — хотели бы видеть. В Цитадели. Как можно быстрее. Я удовлетворил ваше любопытство?
По всей видимости, Нергал действительно дал исчерпывающе пугающий ответ, так как при упоминании о загадочной «цитадели» оба новых знакомых нашего героя побледнели и более не сказали ни слова. Учитывая, что оба матерых грешника были не из боязливых и при иных обстоятельствах всегда оставляли за собой последнее слово, Аналитик понял, что его опять поведут к начальству. Он вздохнул, взял в руки «шпандау», при виде которого Майор и Капитан противно, с сиплой хрипотой засмеялись, и изобразил готовность пройти сквозь стену.
— Передавайте привет шефу! — таки не удержался Бирс, обращаясь к лощеному слуге Сатаны.
Тот легко кивнул и, опять иронично улыбнувшись, ответил:
— Всенепременно. Он всегда был поклонником вашего таланта. А по поводу гамбургеров, надеюсь, вы понимаете: работа есть работа. Ничего личного!
Когда в свое время Служба Покарания, которую было трудно упрекнуть в сопливом милосердии, разбирала дело некоей Мари из Лиона, адские чиновники в очередной раз почесали головы и подивились лицемерию еврейско-христианского Рая. Даже по мнению матерых демонов, бывших инквизиторов и сталинских следователей, мать, убившая себя, будучи не в силах совладать с трагической гибелью ребенка-инвалида и пережившая до этого смерть своего первого и последнего мужчины, должна была заслуживать не вечных мук, а элементарного понимания и сочувствия, столь настойчиво преподававшихся небезызвестным Учителем и по-прежнему широко упоминаемых священниками на каждом углу. Но, позлорадствовали в Аду, догма, как и всегда, неизбежно взяла свое, и в общем-то неплохую и глубоко несчастную женщину послали в Геенну. Адской же бюрократии, в свою очередь, не оставалось ничего иного, как последовать букве установленного не Сатаной, а Богом Закона и определить ей наказание. Наказание, как всегда, было индивидуальным и извращенно тонким, так как в Аду и в прежние-то времена не применяли коллективных купаний в горящей смоле, колесований и обгладывания пресловутым вечно голодным червем, описанных ментально нестабильными отцами Церкви и христианскими писателями с их потусторонними видениями на голодный желудок.
Наказанием Мари стало продолжение ее земного кошмара: изо дня в день, на веки вечные, ей было суждено каждую минуту беспокоиться о своей слепой дочери Джеки и быть в почти постоянной разлуке с нею. Каждое утро она просыпалась с тоскливым ожиданием того, что еще придется вынести слепому ребенку в не самом располагающем к воспитанию детей месте вселенной, и каждую ночь засыпала (когда это удавалось) с отчаянным желанием прижать теплое тельце своей дочери к груди и никогда уже больше не отпускать ее. К несчастью или, наоборот, как знак извращенного милосердия, когда она во время редких встреч спрашивала Джеки о том, что с нею случилось во время очередного ночного отсутствия, девочка могла вспомнить только относительно хорошие или, скорее, нейтральные события своего загробного существования. Сжав от внутренней боли, жалости и любви свои красивые губы, Мари слушала дочь, лепетавшую маме о, как всегда, непонятно кем принесенном завтраке или о том, как пахло от шкуры большого зверя, который, когда он в первый раз подошел к ней, показался огромным и зловещим, а потом оказался добрым и облизал ей лицо шершавым языком. Она гладила черные кровоподтеки на ее теле и с сухими глазами думала о том, что скажет или сделает Всемогущему Богу, если ей когда-то посчастливится встретиться с ним или, скорее, с нею.
