своих предков, не измученными рабами, а настоящими мужиками, какими они и были.
Как же так получилось, что жестокая и бесчеловечная советская власть находила занятие для каждого по его талантам и возможностям, именно при ней они состоялись как личности, как специалисты, а после развала государства они пошли по пути деградации, которую считали свободой.
У нас забрали героев, у нас забрали правильное патриотическое воспитание, к чему же мы пришли, что нам дали взамен?
Если раньше дети пели «С чего начинается Родина?», то сейчас поют Басту и «Черный пистолет», раньше дети слушали про полярные экспедиции и открытия, то сейчас смотрят в пустые белые глаза Элджея, раньше восхищались Гагариным, а сейчас кумир миллионов Юрий Дудь, который мало в чём разбирается, но может абсолютно любому задать дежурный вопрос о мастурбации.
Вот именно тогда этот процесс и был запущен, на заре девяностых. Твоя задача, помочь запустить его вспять. У нас же сейчас как, либо приторный подвиг, про который написано казённым и высокопарным слогом, либо втаптывание в грязь, которое умело подстроено под правду.
Молодежь не пойдёт за лозунгами и сахарными агитками, нужно говорить, как было. Было тяжело, грязно, страшно и кроваво. Потому, что учились ломать спину самой мощной армии объединённой Европы, что пришла сюда под знаменем Адольфа, пришла выжигать, уничтожать, насиловать и обращать в рабство.
Правда, она тяжелее, но и ярче любых красивых агиток. У меня много таких писем, таких историй. Тогда я их спрятал, не дал опошлить и измазать фекалиями. Сейчас их время пришло. Жизнь рисовала такие триллеры, что сценаристам не придумать. Хочу рассказать тебе об одном замечательном мужике — ветеране, он поведал мне историю, за которую в 1995 году его вполне могли и привлечь к уголовке. Послушай, Олег.
В марте 1995 года я жил в Москве, временно пристроился «внештатником» в одной крупной газете, готовил большой материал, посвящённый 50-летию Победы. Я надеялся и верил, что данная история просто требуют быть рассказанной и услышанной, а газета обязательно всё опубликует, в преддверии такой знаковой для всех даты.
Перед тем как сесть в электричку и поехать в подмосковный Зеленоград, у меня был всего один короткий телефонный разговор с моим будущим собеседником, но этого разговора с лихвой хватило, чтобы понять, что это очень серьезный, вдумчивый и монументальный человек, который, даже спустя десятилетия после войны, не растерял силу и боевой задор. До нашей встречи он никому не рассказывал эту историю, что пол жизни не отпускала его и не давала покоя.
В последний год у Климентия Яковлевича стало сильно шалить сердце и обострились хронические болячки, поэтому на это интервью он согласился если и не очень охотно, то уверенно, понимая, что в случае чего не хочет уносить её и пережитое с собой на тот свет. Он вышел на меня сам, через своих старых знакомых в московском ветеранском комитете. У меня были определенные сомнения на счёт того, что нужен ли этот материал, будет ли он востребован?
В начале весны 95-го года не было ощущения, что страна готовится с размахом отмечать и вспоминать народный подвиг, ведь годовщина в 50 лет — серьезная веха. Но нет, казалось всем плевать. По телевизору, в газетах и на слуху у всех была только одна тема — Чечня, Грозный и другая война, которую вели Ельцин и бизнесмены за свои интересы, ценой чужих жизней.
Я решил, что эта история нужна в первую очередь читателям, нужна мне и нужна, доживающему свой век, Климу Соболеву. Мужик и после войны остался солдатом, верным воинской присяге и совести.
Когда я оказался на пороге старой «хрущевке», стоящей на тихой улочке Зеленограда, то Климентий Яковлевич окликнул меня из окна:
— Журналист?
Я кивнул.
— Поднимайся на третий, квартира справа, толкни дверь, открыто.
За дверью, которая легко поддалась, прямо в прихожей меня встретил «Сталин», точнее его большой портрет в раме и висящее на стене знамя, которое всё ещё призывало к объединению всех пролетариев. На кухне слышалось шкворчание, потрескивание масла на сковороде и разносился вкусный запах.
Быстрым шагом ко мне вышел Климентий Яковлевич, он был в пиджаке, на котором были колодки от наград, но без наград (видимо были надежно припрятаны, время то было лихое, молодежь родную мать могло продать не то что ветеранские награды). Выглядел он свежо и моложаво, прямая осанка подчеркивала достоинство не сломленного и несгибаемого человека.
Не успел я сказать короткое «Здравствуйте», как он начал сам, без прелюдий:
— Ты вот, что журналист, давай раздевайся, мой руки и шагом марш на кухню, у меня всё просто, без изысков и церемоний. Водку с утра охладил, уже разлита по рюмкам, компот и банка солений с огурцами и помидорами открыты, картошку, с луком и шкварками дожариваю. Не обессудь, но самая лучшая закусь и любимое блюдо ещё с фронта, лучше картошки с салом ничего нет.
Я слегка растерянно улыбнулся и не заметил, как спустя каких-то пару минут уже сидел за столом с чистыми руками, разливал водку, уплетал вкусную картошку с домашними соленьями, а разговор шёл легко, не натужно, словно я разговаривал не с едва знакомым мне человеком, а пришёл к своему отцу, поговорить о прошлом, о жизни.
Климентий Яковлевич рассказал мне о том, что уже два года живёт один и никто его не навещает, сын с ним разругался, назвав закостенелым динозавром, комунякой и подался искать лучшей жизни в столице. Внуков нет, лишь соседи и редкие в встречи с такими же, как и он, ещё живыми крепкими орешками — ветеранами той войны и приятелями из такой уже далекой молодости.
— Вот так мы и живём вдвоем с Иосифом Виссарионовичем, как видишь, из моей квартиры ещё не выгнали советскую власть, вместе со Сталиным,
