не больше. А вот теперь, когда знамение предсказывает мне величие, она была готова, даже против собственной воли, снова примириться со мной ради своего клана. Если предсказатели прочли знаки правильно, будущее Метеллов и любого другого благородного римского рода — в моих руках. Метелла, я чувствовал со сдержанным уважением, обладала жестокостью и рассудочностью, не уступающими моим.
До того, пока мы не оказались почти в пределах видимости Капуи, не было никаких признаков сопротивления. За неделю мы прошли через южную италийскую сельскую местность, минуя пыльные поля, где жнивье блестело, как щетина на щеках молоденького мальчика, через серые полуразрушенные деревни. Подбитые гвоздями подошвы звенели по изношенным плиткам мостовой, мужчины и женщины сбивались в кучки и перешептывались, смотря, как мы проходим. Видавшие виды вехи отмечали наше перемещение: Билера, Венузия, Аквилония[142], Экланум, Нола.
Пять легионов. Шесть тысяч всадников, их кони охромели и годились лишь для живодерни. Горстка спартанских и македонских вспомогательных войск. И ежедневные донесения от моих шпионов на севере. Карбон и консулы направляются в Кампанью, по пути вербуя сотни ополченцев. Народ им сочувствует. Люди питают прочно укоренившееся почтение перед законом. Консулы, несмотря на их ошибки, все же консулы. Тебя считают мятежным захватчиком, развязавшим войну в своей же стране. Некоторые опасаются за свой урожай и имущество. Другие, кто сотрудничал с правительством, боятся твоей мести в случае победы.
Чувства вины и патриотизма вместе сражались против меня. Донесения о марианских консулах:
«Корнелий Сципион Азиатикус[143]: неопытный воин; некомпетентен; не уверен в своем авторитете; готов услужить; легко поддается на лесть.
Гай Норбан: легат во время войн с италиками; убежденный демократ; приверженец дисциплины; интеллектуальный стратег».
Я помнил их обоих: Азиатикус — худой, нервный человек, лысеющий, ткань его уверенности в себе побита честолюбивой женой, будто молью, до основы; Норбан — темный, с синевой подбородка, волосатыми руками, хриплым голосом, слишком самоуверенный. Я пировал и с тем и с другим в прежние годы.
Знаки и предзнаменования. Мои сны стали темными и навязчивыми, страшными кошмарами с кровью и дымом. На обочине дороги в Апулию какой-то раб приветствовал меня, пророча победу от имени Богини Войны, умоляя поспешить в Рим, иначе Капитолий будет разрушен. Люди с юга были безразличны, осторожны, выжидали, куда подует ветер. Я просыпался со вкусом пепла во рту. Но в Ноле удача обратилась ко мне лицом.
Подкрепление вливалось в мои ряды на всем протяжении Италии и вне ее. Приехал Метелл Набожный, сын старого Квинта Метелла, седовласый, кивающий в седле, по-видимому, в полудреме. Он привел легион из Африки, где выжидал этого момента все годы террора. Я сердечно встретил его, зная, что по всей Италии его почитают как справедливого человека, что его воссоединение со мной окажет большое влияние на тех, кто все еще пребывал в сомнении.
Приехал Марк Красс: в тридцать три года уже старик, отяжелевший, вялый, растолстевший, тщеславный, один из самых богатых людей в Риме. Он сбежал в Испанию, когда Марий занял город, а оттуда — в Африку, где присоединился к Метеллу. Они с Метеллом рассорились, и Красс отправился в Нолу самостоятельно. Оба смотрели друг на друга с сердитым подозрением.
В Ноле ко мне также присоединились первые дезертиры из рядов марианцев — тонкий ручеек, который позднее превратился в наводнение. Это было хорошим предзнаменованием на будущее, но этим людям я не доверял. Они были расчетливы, умны, дальновидны. Они точно взвесили мои силы и их собственные возможности обогатиться. Цетег, Веррес[144], Лукреций Офелла — в них во всех была одна общая черта, вплоть до внешнего сходства: тонкий лисий нос, бегающие глаза, крепко сжатый жадный рот. Офицер Веррес был квестором[145] своего легиона. Практичный человек, он прихватил с собой военную казну, когда дезертировал.
Моя личная тень и ментор, Хрисогон, видел их и одобрил. Завернутый в свой расшитый плащ, он молчаливо стоял подле меня, пока я их расспрашивал. Потом сказал на греческом, холодно и точно подбирая слова:
— Обращайся с этими людьми благоразумно, мой господин Сулла. Они сделают для тебя то, что не сделают твои друзья.
— Я в этом не сомневаюсь. Но все-таки…
— Естественно, мой господин. Я не осмеливаюсь давать тебе советы относительно военных вопросов. — Его глаза насмешливо заблестели.
Я пообещал Хрисогону сделать его свободным человеком в тот же день, как стану владыкой Рима.
Последним из всех, за три дня перед тем, как я решил оставить Нолу и отправиться на север, чтобы вступить в бой с силами Норбана, прибыл Помпей, которого теперь называют Великим.
Сегодня меньше чем когда-либо я могу писать о нем беспристрастно или отбросить чувства, которые он вызывал во мне. Хрисогона он не сумел обмануть — грек был живым негативным доказательством тех качеств, что ввели меня в заблуждение, и я ненавидел его за это.
Помпей. Голова как у Александра; гордая осанка, нетерпение, чувственность, превосходство. Красота — не то слово, которое можно отнести с легкостью к мужчинам, но Помпей действительно был красив. Он обладал изящным сложением чистокровного патриция, энергией тренированного атлета. Я не сумел или не захотел увидеть, когда мы с ним встретились в первый раз, что он был не Аполлоном, а Нарциссом, что его детская красота переросла в тщеславие, его гордая уверенность в себе — в хмурое, честолюбивое самомнение. Мне он казался олицетворением римской традиции, за которую я боролся. Я завидовал ему: он достигал без усилий всего, что я получал с таким трудом.
Я любил его, а он использовал меня в своих целях; я доверял ему, а он предал меня.
Он прибыл в Нолу во главе трех легионов, которые сам завербовал в местности вокруг поместий его отца в Пицене[146]. Он привез провизию, мулов, полный обоз; его солдаты были тренированы и обучены; он даже сам назначил офицеров и центурионов.
Ему было двадцать три года.
Хрисогон сказал:
— Это — опасный молодой человек, мой господин Сулла. Вдвойне опасный из-за его обаяния.
Я сердито огрызнулся:
— Что бы ты ни думал о нем как о личности, ты не можешь отрицать его деловых качеств. Или его лояльность. Три легиона есть три легиона.
— Точно так, мой господин. Он, как я слышал, заплатил за них сам.
— Разве это предосудительно?
— Ему может показаться, что он имеет право на некоторые привилегии, которые ему по возрасту не положены. Он уже фактически в положении консула. Три легиона, как ты говоришь, есть три легиона.
— Помпей ведет себя так, как следует вести молодому
