Кровь на улицах Будапешта подсохла, ее следы смыли брандспойтами; жизнь продолжалась, однако что-то внутри Жестяного пожарного, которым, по сути, был я сам, сломалось. Хотя нам с Эренбургом и удалось предотвратить раскол Движения, прежнего единства уже не было. Оставалось либо смириться, либо уйти из него. Я склонялся ко второму варианту.
Впервые проиграв выборы по списку коммунистов, я с интересом наблюдал за новым приходом де Голля во власть. Как и в 1940 году, генерал хотел спасти Францию. На этот раз, полтора с лишним десятилетия спустя, война шла не во Франции, а в Алжире, но от этого было не легче. Снова французские парни гибли, снова общество раскололось и замаячила угроза мятежа и гражданской войны.
Я не оставил мгновенно Всемирный совет мира, тем более что наша борьба давала ощутимые результаты и обстановка к концу пятидесятых слегка потеплела. Сначала в Женеве великие державы договорились наконец о судьбе Германии, потом Хрущев съездил в США и заговорил о разрядке – готовился договор о прекращении испытаний ядерного оружия. Я заявил о желании отойти от руководства Движением и, хотя Всемирный совет мира формально не зависел от Москвы, ждал кремлевской реакции. Ждал, но не дождался: Кремлю выгоднее было сделать вид, что со мной ничего не происходит, и сохранить барона д’Астье в рядах защитников мира, чем осудить мой уход. Более того, на прощание я был награжден Международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами».
После ухода из руководства Всемирного совета мира у меня появилось больше свободного времени. Сменилось руководство Французской компартии, и новым партийным чиновникам моя газета стала не нужна. Без подпитки деньгами партийных подписчиков она слабела, заниматься рекламой мы не умели и не хотели, и я закрыл газету, а мои сотрудники со своей высокой квалификацией легко нашли себе новую работу. Благодаря Ленинской премии у меня появился дом с большим садом к северу от Парижа, и я приезжал в шумный город только по делам издания своих книг или, изредка, на встречи с де Голлем. Я мог теперь без помех искать и находить материалы для книги о Сталине и его загадочной империи.
До Светланы Сталиной я достучался в июле 1962-го. Достучался в прямом смысле этого слова: Эренбург, изначально не одобрявший моего интереса к этой теме, в розыске сталинской дочери мне не помог. Я нашел ее адрес через общих добрых знакомых – в хрущевские времена общение с иностранцами хотя и не приветствовалось, но уже не считалось преступлением против безопасности государства.
На мой звонок открыла хозяйка – молодая женщина с короткой стрижкой и умным волевым лицом. Придерживая дверь, она глядела на меня не столько вопросительно, сколько выжидающе.
Я представился, сказал, что готовлю большую книгу о ее отце и его времени. Тогда она отворила дверь и впустила меня.
Мы заговорили по-английски. Я показал ей еще не вышедшую из печати маленькую книжицу – верстку моей брошюры о Сталине; то был скорее сжатый биографический очерк, чем полноценная книга о правителе изрядной части планеты. Брошюра была снабжена малоизвестными фотографиями, взятыми мною из западных источников, – к другим у меня не было доступа. Светлана внимательно просмотрела фотографии и объявила с уверенностью, что бо́льшая часть из них – подделки. Это меня не обескуражило, я был готов к такому вердикту. А вот то, что Светлана передала мне для будущего издания полтора десятка уникальных фотографий из своего семейного альбома, – это тронуло меня и расположило к ней.
Светлана с удивлением узнала, что я женат на дочери близкого друга и соратника ее отца. В самой туманной части биографии Сталина – в период налетов на банки и ограблений почтовых дилижансов – именно член Центрального комитета партии Красин руководил «экспроприациями» Иосифа Джугашвили – в ту пору малоизвестного полевого командира социалистов-боевиков. Моя собеседница рассказала, что однажды Горький опрометчиво назвал Красина «вторым по уму человеком в партии» – вряд ли это было приятно слышать Сталину, яростно боровшемуся за власть…
Мы увлеченно проговорили часа два и расстались довольные друг другом. Теперь доступ к Светлане, а через нее и к другим родственникам и приближенным Сталина был мне открыт: я получил приглашение навещать ее в каждый мой приезд в Москву. Образ покойного Хозяина понемногу выстраивался в моем сознании и обрастал литературной плотью. Но странное дело: с течением времени меня все меньше влекло к работе над романом «ИС». Может быть, сама идея перезрела, как фруктовый плод на ветке? Такое случается у литераторов, которым на протяжении долгого времени приходится вместо задуманных книг сочинять собственную жизнь…
К началу 60-х влияние коммунистов во Франции если и не сошло на нет, то значительно ослабло. Левые интеллектуалы, оставаясь преданными своим идеям, искали, и небезуспешно, иные идеологические ориентиры – в стороне от казарменного московского коммунизма. СССР погружался в стоячее болото без бурления народных масс, состояние, противное мятежной французской душе. К тому времени и мои связи с Москвой стали провисать, хотя и не сошли окончательно на нет: из политической категории «сочувствующих», принадлежность к которой вызывала столько сплетен и кривотолков в обществе, я опустился на строчку ниже. Оставаясь во Всемирном совете мира, я бывал в Москве наездами, но все больше по литературным делам – у меня, при дружеском содействии Ильи Эренбурга, вышли в России три книги автобиографической прозы. А книжица «Сталин», опубликованная в Париже в шестьдесят третьем году, так и не была переведена на русский. Возможно, моя трактовка политических событий сталинской эпохи отличалась от той, что была сформулирована в идеологическом отделе Кремля. Возможно.
Бегство Светланы Сталиной на Запад не столько меня удивило, сколько обрадовало: моя знаменитая московская приятельница выбрала свободу! Вся мировая пресса писала о дерзком побеге Светланы, о ее планах на будущее и книге воспоминаний, которую она собиралась издать на Западе. Эта таинственная книга и ее экзотический побег через Индию, Италию и Швейцарию стали настоящей сенсацией. Еще бы! Светлану можно было смело назвать самой известной советской перебежчицей. Как можно было и не сомневаться в том, что Кремль не пожалеет усилий, чтобы свести к минимуму идеологический ущерб, который этот побег неизбежно наносил советским интересам.
Для нас с Кей эта история оказалась особенно близкой: именно нам Светлана написала из Индии письмо с вопросом: можно ли издать ее книгу во Франции? Других знакомых на Западе у нее не было. Разумеется, мы сразу пообещали ей помочь. Люба (так звала Светлана мою Кей) написала ей об этом, а я даже обсудил ситуацию с де Голлем, для которого Сталин и его дочь были вполне реальными людьми, а не фотографиями из учебника истории.
Для Москвы расправиться руками спецслужб с дочерью Сталина, как в свое время с Фаржем, было делом техники. Но целесообразность такого шага не выдерживала критики: шило непременно вылезет из мешка и это вызовет невообразимый скандал; все дивиденды не стоили бы ничего по сравнению с убытками. Однако и пускать дело на самотек никому в голову не приходило – надо было действовать. Книга «кремлевской принцессы», добытая правдами и неправдами и оказавшаяся в руках кремлевских властей, несла в себе взрывоопасную, сенсационную информацию и, кроме всего прочего, сулила беглянке миллионные доходы. Что ж, удар по карману – действие не менее разрушительное, чем удар по голове. Лишить Светлану источника обогащения или хотя бы резко его ограничить – таков был глубоко продуманный тактический ход. Опередить изменницу, напечатать рукопись и выпустить тираж на рынок до того, как она сама это сделает, – и снять сливки с продаж! Тогда выстрел под названием «Двадцать писем к другу» в пятидесятилетний юбилей Октябрьской революции окажется холостым.
