В Москве же и странах Восточной Европы голоса таких критиков были не слышны, и там недоумевали: неужели кто-то может сопротивляться нашей борьбе за мир?!
Всему сущему приходит конец. Это неоспоримо. Многих прямоходящих такое положение совершенно не устраивает, но с ним приходится мириться: выпить воды из Леты, реки забвения, предстоит всем. Пришел час – и перед Сталиным замаячил берег этой реки. Ничего не поделаешь…
А за два месяца до смерти кремлевского владыки произошло событие, взбудоражившее весь цивилизованный мир – и правых, и левых, и просоветских, и антисоветских. Престарелый вождь приказал арестовать верхушку советской медицины – врачей, которые якобы по заданию империалистов неправильным лечением убивали руководителей государства рабочих и крестьян. Несколько особо приближенных к кремлевскому старцу уже пали жертвами этого заговора. Арестованных проклинали в газетах, вчерашний цвет советской медицины именовался не иначе как «убийцы в белых халатах». Советские больные поспешно отменяли визиты к врачам с подозрительными фамилиями, коих, понятно, было множество, – как бы не угробили…
В мире фантастические обвинения в адрес «врачей-убийц» восприняли как взрыв государственного антисемитизма. Всемирный совет мира не остался в стороне и попытался как-то разобраться в этой страшной истории. Однако расследование не понадобилось: пятого марта мир узнал о смерти великого вождя, а уже в апреле истерзанные пытками врачи были выпущены из тюрем и развезены по домам. Как говорится, финита ля трагедия.
Финита – для множества, но не для всех. Мой друг Ив Фарж, к несчастью, в это множество не попал. Незадолго до смерти Сталина он руководил международным расследованием применения американцами биологического оружия в Корее, приехал в Москву получать Сталинскую премию и каким-то неведомым образом попал на свидание с арестованными врачами. Узников привели в порядок: дали выспаться, подкормили и приодели. Арестованные, разумеется, пообещали следователям рассказать иностранному визитеру о гуманном содержании за решеткой и о советском дознании – самом справедливом на свете. Так оно все и шло по расписанному сценарию, пока один из подследственных не нарушил договоренности: ухитрился незаметно высунуть пальцы из длинного рукава пиджака и показать Фаржу черные пятна на месте вырванных с корнем ногтей. Ив, повидавший прошедших гестаповские пытки, убедился в справедливости своих подозрений и попытался сообщить об этом Сталину. Чтобы пресечь нежелательное распространение международного скандала, дотошного француза решено было угомонить и из России не выпускать.
А всего через два дня уже было не до француза: Сталин лежал в коме. И приказ, отданный то ли Хозяином, то ли кем-то из его присных специалистов по мокрым делам из ГБ, некому было отменить. Не до того было. Секретное задание покатилось по накатанным рельсам, и в последний день траурного месяца марта лауреат Сталинской премии мира Ив Фарж погиб в странной автомобильной катастрофе. Впрочем, почему странной? Военно-грузинская дорога опасна, это общеизвестно.
Кончину кремлевского диктатора я отваживаюсь назвать «триумфальной смертью». Пусть это будет поэтическая вольность, я согласен! Сотни тысяч проводили в последний путь «отца народов», тысячи были затоптаны и нашли смерть под ногами толпы. В истории человечества никогда не было таких похорон, да и навряд ли случится подобное в обозримом будущем. А на судьбу моей книги смерть ИС не окажет влияния, и эти сумасшедшие мартовские дни перетекут в нее отдельной главой.
Не только на книгу, но и на деятельность Всемирного совета мира московские экстраординарные события не повлияли никак. Жизнь продолжалась. Митинги против испытаний атомного оружия, против гонки вооружений и милитаризации Западной Германии проходили повсюду во Франции и привлекали самых разных людей – ветеранов Сопротивления, коммунистических активистов, верующих христиан и молодежь, уклоняющуюся от армейской службы во Вьетнаме. И именно огонь вьетнамской войны опалил тогда мою безупречную «голубиную» биографию борца за мир.
Случилось это так: секретные протоколы заседаний Комитета национальной обороны через Французскую компартию стали доступны вьетнамцам. Следы утечки информации из Елисейского дворца привели в редакцию «Освобождения»! Наборщик из моей типографии, активист компартии, добывал информацию через своего агента в правительственной канцелярии. Разразился страшный политический скандал, правые партии вопили, что я изменил Франции, что я агент Кремля, требовали моего немедленного ареста, но тут случилось чудо: этот самый типографский рабочий-коммунист оказался… полицейским агентом и провокатором! Национальное собрание не дало согласия на снятие с меня депутатской неприкосновенности, на суде я был в качестве свидетеля, но неприятный осадок и ощущение «замазанности» в политической грязи остались.
В перерывах между поездками, митингами и заседаниями я понемногу писал развернутый очерк о Сталине – по щедрым западным источникам и личным впечатлениям от посещений Москвы, где дальше Кремлевской стены и глубже сцены Большого театра я так ничего и не смог толком разглядеть. Этот очерк, конечно, не шел ни в какое сравнение с главной книгой «ИС», которую я вынашивал, как ребенка. Это изнурительное вынашивание, правду сказать, сильно затянулось, и конца ему не было видно: роды отодвигались все дальше и дальше. Но теперь, после ухода тирана и последовавших три года спустя скандальных разоблачений его преступлений, рождение моей книги снова забрезжило на горизонте: коварный горец никого не подпускал к своему близкому окружению, но когда его не стало, задача стала осуществимой. И мне наконец-то удастся дотянуться до источника достоверной информации, без которой книга «ИС» будет коровьим выменем без молока и ее ждет судьба книжной макулатуры.
Самым живым источником была Светлана – дочь кремлевского вождя. Она, в отличие от Хрущева и других соратников отца, не была причастна к его преступлениям. Был еще ее брат Василий, который пережил отца на девять лет и умер в ссылке, в Казани, при достаточно туманных обстоятельствах. Что ж, Большая история, по сути дела, вся насквозь состоит из непроясненных обстоятельств. Перемежающейся белыми и черными пятнами явилась миру и эпоха постсталинизма. Ободренные приходом политической оттепели – так назвал период, наступивший после знаменитого доклада Хрущева и разоблачения культа личности Сталина, мой друг Эренбург, – венгры решили ослабить путы московского влияния. Столь крамольные планы не могли не вызвать ярость в имперском Кремле: советские танки вторглись в Венгрию, подавили очаги сопротивления и размазали по мостовой зародыш «социализма с человеческим лицом». Жестокое подавление венгерского восстания послужило красной чертой для дружбы французских интеллектуалов с Москвой и поставило Движение сторонников мира на грань глубокого раскола. Я пытался вместе с Эренбургом хоть как-то спасти наше Движение: Илья втолковывал Хрущеву недопустимость поведения «слона в посудной лавке», а я объяснял нашим прежним сторонникам, Сартру и Веркору, что в Венгрии случился последний приступ сталинизма и что СССР больше не станет так поступать. Поразительно, но де Голль фактически поддержал Хрущева, заявив, что во время венгерских событий Советы не пытались включить еще одну страну в состав своей империи, а просто защищали то, что у них уже было.
