Как задумали, так и сделали. И отчасти даже преуспели. Что ж, как говорится, лучше что-то, чем совсем ничего.
Со дня первых сообщений об индийском побеге я нетерпеливо ждал, когда Светлана даст о себе знать. И дождался: по дороге из Индии в Америку, со всеми необходимыми предосторожностями, она надолго застряла в Европе и подала нам с Любой весточку. ЦРУ приняло на себя заботу о ее безопасности, и такой шаг был далеко не лишним: американцы понимали, какая ответственность легла на их плечи, – ведь именно к ним обратилась Светлана Сталина за помощью в Дели, куда ее с большой опаской выпустили из Москвы на похороны мужа-индийца.
Мы встретились втроем – Светлана, Кей и я – в тихом швейцарском Фрибурге, в доме моей племянницы Бертранды, вдали от любопытных глаз – со времен «Последней колонны» Бертранда умела соблюдать конспирацию. Встреча получилась радостной и непринужденной. Мир, как ему и положено, был напоен весенним покоем. Коровы и эдельвейсы глядели на нас с окрестных лугов. Ничто не напоминало о той жестокой охоте, которую люди устраивают на людей. Светлану охраняла швейцарская полиция, и только потом мы узнали, что спокойный пряничный Фрибург был наводнен агентами ЦРУ и КГБ.
Я был уверен, что Светлане, с ее мятущейся душой, жить в старой доброй Европе – Франции или Швейцарии – будет приятней и комфортней, чем в Америке, где новая цивилизация породила зачатки столь же новой культуры, отличавшейся от нашей. Неудачный опыт с Грейс подпитывал меня в моих уговорах. Светлана принимала мои доводы, обещала подумать, но я видел, что она уже приняла решение и не изменит его: уедет в Штаты.
Мы сидели на открытой террасе дома, зеленые горы расстилались перед нами до горизонта. Светлану тревожила судьба ее книги – американцы объяснили ей коммерческую сторону дела и гарантированный успех на мировом книжном рынке. Одно из крупнейших нью-йоркских издательств готово было «молнией» выпустить «Двадцать писем к другу» – огромный аванс уступал разве что авторскому вознаграждению, полученному Черчиллем за его мемуары. Ничего не скажешь, это был весомый аргумент! Тем более что Светлана мечтала построить на свои деньги небольшую больницу в родной деревне ее покойного мужа – райском, по ее словам, уголке, где жители при недомогании могли обратиться за помощью лишь к вечным небесам. Там, в тихой деревеньке, дочь Сталина хотела бы прожить отведенный ей век умиротворенно и безмятежно и благодарно прикоснуться к Вечности, когда пробьет ее час. Это была не более чем наивная мечта измученного человека, и Светлана отдавала себе в этом отчет. Но ведь сердцу не прикажешь и рот не заткнешь! Высказанная во Фрибурге мечта так и осталась мечтой, красивой и неосуществимой. Статуя Свободы и небоскребы Манхэттена уже вставали перед глазами недавней царевны-затворницы, и я не имел ни малейшего права, да и не мог, препятствовать ей. А жаль: возможно, дальнейшая жизнь Светланы Сталиной сложилась бы счастливей, останься она тогда в Европе. Может быть…
Расспрашивать беглянку о замысле и литературном исполнении ее книги мне было неловко, но она сама, не входя в подробности, об этом заговорила. Когда Светлана, поддавшись на уговоры близких друзей, работала над книгой, сидя в Москве, она и представить не могла, что эти ее семейные воспоминания вызовут такой ажиотаж еще до публикации. Дочь Сталина действительно не понимала, что каждому ее слову, выпорхнувшему из золотой клетки, запертой на семь замков, суждено стать мировой сенсацией. Стремление десятков издательств в разных странах приобрести права на перевод и издание «Двадцати писем» стало для нее приятной неожиданностью. Я слушал Светлану с острым интересом – ее работа, уже законченная, была по смыслу созвучна моей, еще не начатой. Из ее немногословного рассказа я сделал для себя вывод: мне необходимо найти особую, оригинальную форму повествования, иначе мой «ИС» станет скучным изложением известных фактов из жизни криминального авантюриста, державшего в страхе и повиновении сотни миллионов людей. Если мне посчастливится найти такую форму, «ИС» станет вершиной моего писательства, которому, в сущности, посвящена моя жизнь.
Проводив Светлану за океан, мы с Кей вернулись домой, в окрестности Парижа, в наш уютный, утопающий в зелени домик. В шутку я называл его «мой замок», потому что это было первое мое жилье, безраздельно принадлежавшее лично мне, а не роду баронов д’Астье или графов де Монталиве. Я стал полноправным домовладельцем. Не сладостное чувство собственности меня грело, а полная независимость от кого бы то ни было. Здесь – с Кей и за письменным столом в моем кабинете – я был счастлив настолько, насколько это возможно в нашей жизни. Иногда я вспоминал реплику, брошенную мне однажды де Голлем: «Счастья не существует!» Нет, генерал, существует.
Я наконец-то вернулся к литературному труду, и сочинительство составляло часть моего счастья. Ради этого двадцатилетним юношей отказался я, в нарушение всех семейных традиций, от офицерской карьеры в военно-морском флоте и с головой погрузился в богемную жизнь молодых парижских поэтов-сюрреалистов. Судьба вольно мною распоряжалась, я много раз бросался в огонь разных мировых пожаров, пережил внезапное богатство и такое же внезапное разорение, мрачное подполье и головокружительный общественный взлет, стал, как и кумир моего раннего детства – капрал-пожарный Тибо, кавалером ордена Почетного легиона… Но вот я снова перед чистым листом бумаги, с пером в руке. И «возвращается ветер на круги своя». Да здравствует судьба!
В моем увитом ярко-зеленым плющом домике я не скучал по прошлому. С меня было достаточно настоящего: оно благосклонно наполняло меня до краев. А в будущее я не заглядывал, не веря в пользу такого предприятия.
Шло время, и отмеренные сроки отбивались, как склянки на корабле. К работе над главной своей книгой о Сталине я готовился, заканчивая начатые вещи и отодвигая самую главную на потом. Эта нерешительность – назовем ее так – самому мне действовала на нервы: нельзя было бесконечно откладывать, надо было начинать, иначе промедление выглядело бы как трусость перед непомерностью выбранной мною темы. А трусом я не желал выглядеть, тем более в собственных глазах. Ведь все-таки я – Жестяной пожарный!
И наконец пришел этот день: я придумал книгу. Можно было начинать.
На стопке бумаги перед собой, на титуле, я вывел:
ИС.
Плутовской роман Войны и Мира.
Да, я придумал: Сталин сам, от первого лица, без утайки рассказывает о себе – от первых зыбких воспоминаний в маленьком кавказском Гори до смертельных желудочных колик и прерывистого дыхания Чейна – Стокса после ночного застолья на подмосковной заснеженной даче. Никогда и никто из писателей не принуждал кремлевского деспота говорить с людьми напрямую, лицом к лицу – я буду первым. У меня получится!
На первой странице я написал:
«Иосиф Джугашвили – так меня зовут. Это мое родовое имя, я получил его по рождении на свет при полном согласии родителей: Виссариона (Бесо) Джугашвили, алкоголика, и Екатерины (Кеке) Геладзе, поломойки. Это случилось 6 декабря 1878 года, в грузинском городке Гори…»
Начало было положено. Все было готово. Оставалось лишь написать книгу.
