и сон опять отступил далеко…
* * *
Тишина воцарилась прежняя, но уже без тревожной натянутости. Все, казалось, угомонилось, уснуло, обрело желанный покой.
Желал ли покоя он? Ответить определенно на это Карамышев не мог бы. Он вбирал в себя остуженный воздух, наслаждался чуть посветлевшей мглой и переживал то возвышенное состояние, что дает человеку лишь созерцание звездного летнего неба после дождя и бури…
Вокруг разливалась все та же, зовущая ко сну, тишина. Но вот он уловил вкрадчивый, легкий скрип двери в сенях. На скрип тотчас же вылез из конуры и отряхнулся, позвякивая цепью, хозяйский пес Колчан. По звукам, долетающим снизу, Карамышев ясно представил себе, как пес припадает к чьим-то ногам, лижется, тычется мордой в колени и кто-то молча треплет его но загривку.
Колчан поскуливал, бил хвостом по дощатому боку будки.
Карамышев свесил голову с чердака и стал глядеть на сереющую дорожку внизу, на ограду и кусты сирени. Пока ему не было видно, кто был там, внизу, но он слышал шаги за углом у крыльца, шепотом отданную команду и равномерное звяканье цепи. Собака, должно быть, ушла в конуру, затаилась. Карамышев только теперь различает белые пятна сапожек. Вот они приближаются к лестнице, вот замирают у нижней ступеньки, и, наконец, становится различимой тоненькая фигурка хозяйской дочери Туси…
Карамышеву, захотелось, чтобы Туся заметила его бодрствование, поднялась бы к нему, присела бы рядом, заговорила… О чем? Зачем? Что за нужда? Разве мало ему тишины, звездного неба?
Да при чем тут небо, звезды, покой, думал Карамышев, когда перед тобой страдающий человек, а ты, зарывшись в работу, даже не попытался узнать, отчего девушке грустно, печально, а может быть — больно! Ведь замечал же, нельзя не заметить. А встретишься с ней — наспех поговоришь, обронишь скупую шутку — и мимо. Ты занят возвышенным делом, ты мнишь себя богом, творцом. Но вправе ли ты, продолжал размышлять Карамышев, не замечать происходящее рядом с тобой?..
Вот дом… Вот люди… Их жизнь, пока неведомая тебе… Кто они, что? Вроде семья как семья… Мало ли разве таких?.. Вот Туся уединяется, плачет. Что с ней? Серьезно больна? Или кем-то обижена?..
И Карамышев вспомнил тот день, когда приехал автобусом в Петушки…
* * *
Сначала он в Петушки не хотел: места незнакомые, почти чужие. Вот если бы в Зоркальцево, где кедры, за Томь! Но приятель настаивал:
«Там тоже кедры! Ты столько лет жил на Дальнем Востоке и, какие из себя кедры, наверно, забыл. А именно в Петушках настоящее кедровое царство!»
Карамышев знал тайгу, любил всей душой, из деревьев кедры нравились больше всего. С виду высокомерны, чопорно строги, в них не найдешь милой наивности белых берез, зябкой трепетности осин. Но прислушайся, присмотрись! Сила и доброта, и какая-то незащищенность — вот что их больше всего отличает от прочих деревьев. Под кедрами, точно под сводами храма, разлит покой, царит переливчатый, зыбкий сумрак. И все это похоже на дивную музыку! А ветер в кедровых вершинах гудит как в тугих парусах. И звуки эти неповторимы. Но так сложилась судьба, что давно кедров не видел. В той местности, где он жил лет пятнадцать до возвращения в родные места, в свой старинный Томск, кедров не было, полоса там была степная, с перелесками, сопочками, и Карамышев истосковался по хвойным лесам, по великим сибирским рекам. В окрестностях Томска были сплошные боры: за Томью — чистые прямоствольные сосняки, в Заварзино — ельники, а в сторону Петушков — сплошные кедровники. И вот теперь вновь открылась ему неповторимая красота.
Карамышев с благодарностью мысленно обнял приятеля и вспомнил, как на вопрос: «А этого Пшенкина, лесника, сам-то ты знаешь?» — приятель ответил: «Слышал о нем. Только слышал! Пускает на лето профессоров, у которых нет своих дач, кандидатов. Так отчего бы ему не принять еще и писателя! По рассказам — лесник сам маленький, юркий, сознательно водку пьет — от стронция (нахватался, наслушался разного!), любит бабенок щупать, смеяться взахлеб… Брови седые, косматые, как у лесовика… Зовут Автоном Панфилыч — куда с добром имя-отчество, не какой-нибудь тебе заурядный Иван Иваныч или Антон Антоныч! Направь письмишко ему, представься…»
Карамышев вскоре и появился в Петушках.
* * *
Большой пятистенник Автонома Панфилыча Пшенкина стоял на краю кедровой рощи. Окна дома с каким-то пугливым прищуром смотрели на лес, на соседние избы, что были крышами ниже, ставнями и воротами проще — без резьбы и узоров, без пестроты красок. Усадьбу Автоном Панфилыч обнес высоким заплотом. Были здесь сараи, пригоны, кирпичный белый гараж и душевая с баком из нержавейки. Был флигелек в саду с беседкой под яблонькой-дичкой. За флигельком выпучивались плотным зеленым дерном два погреба, где на дверях висели купеческие замки. Еще цветники, парники, огородище, поленницы старых и новых березовых дров.
У высоких ворот в ограде гремел цепью свирепого вида пес.
Что говорить, внушительно жил лесник Автоном Пшенкин! Так внушительно, что Карамышев, созерцая все это с пригорка, даже слегка оробел…
На хриплый озлобленный лай собаки выбежала на крыльцо босоногая девушка, тонкая, гибкая, с полуулыбкой на бледном лице. На ней было желтое платье выше колен, желтые ленты в косах. Щеки так и отливали странной фарфоровой белизной, будто летнее деревенское солнце и не касалось их своими лучами. Руки опущены, нервно прижаты к бокам, а большие глаза с красивым разрезом — сини, темны, вопросительно смотрят на незнакомого человека.
«Ах… Я сейчас! — сказала она приятным грудным голосом и бросилась унимать собаку: — На место, Колчан! Фу!.. Здравствуйте… Проходите…»
Голос ее трогательно дрожал, глаза блестели. Карамышев улыбнулся ей, погладил бороду, поставил у ворот на скамейку машинку в чехле.
«Давайте знакомиться… Я писатель, Олег Петрович Карамышев, что напросился к вам на лето пожить, поработать… Это вы отвечали мне на письмо? И вас зовут Тусей?»
«Да… — Она почему-то вся вспыхнула, ей хотелось сказать, что она читала его книгу… — Отец мне часто дает поручения писать за него письма…»
«Он что, не владеет грамотой?» — несколько удивился Олег Петрович.
«Как вам сказать… Владеет, но делает много ошибок, и это его смущает».
«Пустяки… — Карамышев вынул платок, обмахнул им лицо. — Так вы меня принимаете?»
«Конечно, конечно! Мы рады всегда гостям!»
Туся отступила на два шага, и Карамышев ступил за ограду.
«И какая ж у вас семья?»
«Семья?.. Я, мама, папа и младший мой брат Вакулик», — перечислила она бойко.
«Имена у вас… прямо скажем, необычные. — Он засмеялся сдержанно. — Мягколирические! Наверно, причиной
