и т. д.), которые с помощью веры вырастали до масштабов целого. Вера имела опору именно в этих деталях, в условиях невероятного внешнего давления узникам важно было их постоянно видеть перед собой и осязать. Поэтому пребывание верующего в лагере, в условиях почти полной невозможности чтения текстов, ослабления физических и духовных сил, обостряло визуальность и осязательность, теофания подменялась иерофанией. То есть невозможность из-за страданий, тяжелого труда, истязаний, голода увидеть Бога апофатически, в молитвенном опыте, приводила к тому, что усиливалось стремление видеть и осязать Бога и святых, воплощенных и явленных в конкретных предметах, катафатически, телесно.
Польские и галицийские евреи в Майданеке хранили как великую святыню чудом попавший в лагерь тфилин[618]. Польский священник Владислав Демский был замучен в Заксенхаузене за отказ осквернить четки, а итальянский священник Анжели сравнивал лагерь с литургическими сосудами: «Этот кишащий людьми лагерь был как большой дискос, более драгоценный, чем все золотые дискосы наших церквей. Он был словно жертвенная чаша, наполненная всеми ужасными страданиями мира, и мы поднимали ее к небу, моля о милости, прощении и мире»[619]. То есть лагерь, место тотального уничтожения, для верующего семиотически умещается в евхаристическую чашу – место всеобщего единения, а сама чаша разрастается до масштабов лагеря, и из нее верующие причащаются страданий, мучений и скорби Христа. В этих условиях любой жест, действие, слово становятся сакральными, сотериологическими, приобретают исповеднический, литургический характер.
«Религиозная вера, – писал Ж. Амери, – в решающие моменты оказывала им (верующим. – Б.Я.) неоценимую помощь, тогда как мы, скептики-гуманисты, напрасно взывали к своим литературным и художественным кумирам… Они держались лучше и умирали достойнее, чем их бесконечно более образованные и искушенные в тонкостях мышления неверующие или аполитичные товарищи»[620]. Это было связано и с тем, что религиозная вера создавала выбор, давала стереоскопический взгляд на мир, каким бы этот мир ни был. Возможность любого, самого незначительного, выбора между действием по собственной воле или по принуждению, стремление создать ситуацию, разрешимую только через выбор, создавали «чувство укрытости» (Д. Бонхеффер), пространство, где локализовалось личностное начало, которое и создавало ощущение жизни. Э. Эгер вспоминает, как, умирая от голода в Освенциме и встав перед необходимостью есть траву, она решила «занять свой разум выбором. Одна травинка или другая. Есть или не есть. Съесть вот эту травинку или вон ту»[621]. Разум, интеллект, образованность, начитанность, то есть то, что прежде составляло фундамент и стержень жизни, служило источником благополучия и условием общественного положения, в лагере превратилось в главного врага заключенного, становилось одним из ключевых факторов, ведущих человека к гибели. Прежде всего потому, что не предполагало выбора, – все, находящееся за пределами этих категорий и качеств, представлялось невозможным по определению.
Следует отметить, что некоторым узникам удавалось именно с помощью прежних увлечений, науки и былых профессиональных навыков, с помощью выбора между собой прежним и собой настоящим сохранить внутреннюю самостоятельность и способность мыслить, искать ответы на вопрос о произошедшей катастрофе не в реальности концентрационного лагеря, а в чем-то ином. Так, молодая девушка Р. Клюгер на многочасовых поверках в Терезиенштадте читала про себя баллады Шиллера и другие стихи. Психиатру В. Франклу в том же лагере помогла выжить его врачебная деятельность. Б. Беттельгейм, как психолог, в Дахау находил силы и возможности анализировать происходящее и формировать в сознании схему будущей книги. Музыкант и композитор О. Мессиан в Шталаге VIII написал и исполнил (в мороз, на неисправных инструментах) одно из лучших своих произведений – квартет «На конец времен». Математик Я. Трахтенберг в Освенциме, постоянно занимаясь в уме сложением, делением и вычитанием цифр, придумал используемую и сегодня систему, позволяющую упрощенно осуществлять математические действия. Художник И. Бэкон в Освенциме делал наброски всего, что видел, и впоследствии его рисунки использовались во время судебных процессов над нацистскими преступниками. Члены зондеркоманды Освенцима находили время и силы делать записи о происходящем, причем эти записи отличает великолепная форма изложения и прекрасный язык, что свидетельствует о том, что эти обреченные люди сохраняли высокую письменную культуру и оставались верны литературным традициям прежней жизни. Однако этот «лагерный стоицизм» был тем исключением, которое лишь подтверждало всеобщее правило.
Во многом катастрофа ученых и интеллектуалов, оказавшихся в лагере, была связана еще и с тем, что европейское секулярное сознание осмысляло жизнь как необходимость достичь определенных высот в науке, культуре, общественной или политической жизни. Как только человек оказывался в лагере, все это не просто исчезало, но начинало мешать существовать. «Заключенные, особенно из тех, кто принадлежал ранее к среднему классу, пытались произвести впечатление на охрану своим положением, которое они занимали до ареста, или вкладом в развитие страны. Но любые попытки в этом направлении только провоцировали охрану на новые издевательства»[622], – отмечал Б. Беттельгейм. Таким образом, жизнь обессмысливалась, что постоянно подчеркивалось окружающей действительностью.
Лагерная система, собственно, и была построена так, чтобы сознательно обессмыслить существование. Не случайно заключенных (особенно новичков, что важно) во всех лагерях постоянно заставляли выполнять откровенно бессмысленную работу. Г. Нуйокс, находившийся в заключении в Заксенхаузене, вспоминал, как эсэсовец внезапно заставил группу узников прекратить разравнивать расчищенный участок леса и вырыть на нем огромные ямы. «Вся наша работа до этого пошла прахом, она не имела ровным счетом никакого смысла», – вспоминал он[623]. «На территории лагеря, – свидетельствовал один из узников концентрационного лагеря Саласпилс, – нас поразило невиданное зрелище. Здесь вертелась живая карусель из заключенных. Узники с носилками бегом передвигались по большому кругу и безо всякой надобности на носилках переносили грунт с одного места на другое. Гестаповец следил презрительным взглядом за этим бессмысленным занятием и время от времени покрикивал: «Быстрее, быстрее!» И люди бежали. Потные, худые, измученные»[624].
«На следующий день – это было воскресенье, – писала С. Посмыш, находившаяся в заключении в Освенциме, – я отправилась к баракам команд, работающих вне лагеря. Шел проливной дождь. Все заключенные убирали плац. Женщины накладывали грязь лопатами на носилки и несли за ворота. Бессмысленное занятие. Жидкая грязь стекала с носилок прежде, чем женщины успевали пройти полдороги. Я сказала об этом наблюдавшему за ними дежурному эсэсовцу. Он посмотрел на меня как на полоумную. Потом загоготал: «Вы, видно, новенькая…»[625] Именно на таких работах погибало больше всего заключенных – сознание бесконечности и абсолютной ненужности труда морально уничтожало человека еще до его физической смерти.
Кроме того, жизнь обессмысливалась еще и тем, что человек в лагере знал, что конец обязательно наступит, но не знал, когда именно. В связи с этим он не мог ничего планировать, рассчитывать, не был в
