состоянии ни на что опереться. Еще одна проблема заключалась в том, что страдание человека имеет смысл и может быть перенесено только тогда, когда смысл имеет его жизнь. Для человека религиозного страдание в лагере осмыслялось жизнью, выходящей за пределы земного существования, всем религиозным опытом человечества. Для человека нерелигиозного после исчезновения в лагере смысла жизни оставалось только страдание, усиленное во много раз, страдание, похожее на муки животного, которое не понимает, откуда берется страдание, зачем оно и как его прекратить. Таким образом, Концентрационный мир стал тупиком рационализма и апофеозом безрелигиозного мира.
По выражению В. Подороги, Концентрационный мир стал символом впервые явленного миру «Абсолютного Зла»[626]. Провозгласив смерть Бога (и вместе с этим – его антипода, диавола, что видно по католическому и тем более протестантскому богословию, откуда диавол был почти полностью выведен, сделан предельно неконкретным), то есть абсолютного блага, Европа закономерно столкнулась с явлением Абсолютного Зла. В связи с этим перед теми, кто сохранял способность к мышлению в лагере, неизбежно возникал вопрос: «Можно ли постичь это зло, не прибегая к религиозным категориям?» Все происходившее в концлагерях было настолько непредставимо, что демонизация виновных происходила невольно, в результате чего возникала «апокалиптика концлагеря». И здесь европейское общественное сознание сталкивалось с неразрешимой задачей. Опыт религиозной оценки такого рода событий, как уже говорилось, был к середине ХХ столетия утрачен, а описать и постичь произошедшее в обычных категориях оказалось невозможно. Возникал «тупик непонимания», который парализовал волю заключенного и лишал его сил для сохранения жизни.
С другой стороны, для человека религиозного лагерь становился не доказательством небытия Бога (хотя очень многие в лагерях теряли веру), а раскрытием особого значения человека в мире. Луи Путрэн, французский священник, узник Освенцима, свидетельствовал, что именно в лагере в нем созрело сознание священной ценности человека: «В Освенциме… я был свидетелем презрения человека к человеку, унижения человека человеком… Я стремился быть благородным во всех моих человеческих поступках, даже в тех, в которых внешне нет ничего человеческого… Я поставил перед собой задачу проповедовать человека, без слов, только поступками. Позже я открыл, что это служение человека ставило меня в самое сердце священного»[627].
Немаловажной в той трагической «секуляризации сознания», о которой шла речь выше, на наш взгляд, является роль М. Хайдеггера – применительно к данному сюжету речь пойдет о его роли как философа, а не как интеллектуала на службе у нацистского режима[628]. Именно с работами М. Хайдеггера многими интеллектуалами связывался «конец метафизики», то есть если Ф. Ницше заявил о «смерти Бога», то М. Хайдеггер это обосновал. Однако в контексте рассматриваемого сюжета необходимо обратить внимание на базовое положение М. Хайдеггера, касающееся бытия. Поставив вопрос о природе бытия и отказавшись от метафизического понимания последнего, М. Хайдеггер пришел к выводу, что бытие необходимо понимать не как объективную структуру, постигаемую разумом в целости, а как событие[629]. То есть, как писал Д. Ваттимо, «бытие открывается нам не как нечто стабильное, вечное и т. д., но бытие – это лишь то, что время от времени случается в своей событийности»[630]. В результате происходит «ослабление бытия», оно становится крайне неустойчивым и значение начинают приобретать вещи временные, сиюминутные.
Таким образом, М. Хайдеггер выбил почву из-под ног у значительного количества интеллектуалов или людей, встроенных в интеллектуальную жизнь. И то, что являлось до войны предметом дискуссии, стало в Концентрационном мире вопросом жизни и смерти, вывело на первый план именно случайные «события», от которых теперь человек зависел целиком и полностью. Вернее, он и был этими событиями, комплексом случайностей, в рамках которых сама личность человека также всего лишь «случалась», а не была. «Ты мог быть в лагере голодным, быть усталым, быть больным, – писал Ж. Амери, – но говорить, что ты есть вообще, было бессмыслицей. А уж бытие вообще превращалось в безотносительное и потому пустое понятие… Нигде в мире у реальности не было такой реальной силы, как в лагере, нигде больше она не была настолько реальностью»[631].
То есть именно Концентрационный мир стал местом, где деформация метафизики достигла своего апогея, где сложилась организованная система разрушения внутреннего мира человека через обессмысливание существования. Сила абсолютной власти в концлагерях, по замечанию В. Софски, проявилась «целиком в своей способности преобразить и разрушить humana conditio (человеческую суть)», сломав «универсальные структуры, в пределах которых действует человек: его ориентиры среди вещей и во внешнем мире, его отношения с другими людьми и с самим собой»[632]. Вход в лагерь означал переход в мир, лежащий вне цивилизации и человечества, мир тотальной бессмыслицы, непостижимой для рационального сознания большинства оказавшихся в лагерях. И только религиозная вера могла извлечь смысл из этой бессмыслицы и если не спасти от смерти, то придать смерти значение и осмыслить ее.
Финал
Смерть была нервом нацистских концлагерей, началом и концом Концентрационного мира, занимая в феноменологии этого явления самое значительное место. Начать следует с того, что массовые убийства заключенных в лагерях не имели характера правового процесса, это не была «смертная казнь» в общепринятом смысле, так как в абсолютном большинстве случаев она никак не оформлялась юридически. Поскольку вопрос об обусловленности, причинности убийства не ставился, казни не воспринимались как наказание ни палачами, ни жертвами.
В лучшем случае казни совершались публично «в назидание» остальным, что означает, что смерть обреченного (термин «приговоренный» здесь не может быть применен, так как приговора, как правило, не было) не имела для самого обреченного никакого значения, никак не оправдывала его конец, а, напротив, обессмысливала его. Хотя бы потому, что в назидание, как правило, мог быть казнен кто угодно (очень часто казнили некое конкретное число людей, личность и проступки которых не имели никакого значения), что означает, что смерть конкретного человека, которого вели к виселице или ставили на расстрел, была «смертью вообще», общим случаем, получившим частное применение. Таким образом, отдельного человека в лагере уводили от собственной, личной смерти к безличной смертности, он умирал «общей», обобществленной смертью, исключавшей любое осмысление происходящего и произошедшего как самим обреченным на смерть, так и сторонними наблюдателями. То есть он умирал чисто биологической смертью, которая обычно именуется «издыханием».
Бывший комендант одного из филиалов концлагеря Дахау Иоганн Айхельсдорфер среди убитых узников. 1945 г.
Восприятие индивидуумом факта умирания «общей смертью» приводило к принципиально новому осознанию себя. Весь человеческий опыт показывает, что «общей смерти», «смерти вообще» не существует, она всегда адресна, индивидуальна, причем этот адрес никогда не совпадает с твоим,
