М. Мамардашвили, «индивидуальные точки необратимости, в противодействие которых упирался обратный процесс распада и разрушения»[607]. Исследователями концлагерей и очевидцами было замечено, что люди, даже совершенно немощные телом, но имевшие духовную опору, лучше переносили лагерную жизнь и чаще оставались в живых, чем физически сильные натуры.
Комендант Освенцима Р. Хёсс вспоминал, как вели себя в лагере Свидетели Иеговы: «Для них не существовало начальства, они признавали единственным начальником только Иегову… Айке много раз приговаривал их к телесным наказаниям за нарушение дисциплины. Они выносили наказания настолько страстно, что трудно было поверить своим глазам. Они казались какими-то извращенцами. Они просили коменданта о дальнейших наказаниях, чтобы пуще прежнего свидетельствовать о своей идее, об Иегове. После медицинского освидетельствования, которого они ждали, как никакие другие заключенные, и от которого они категорически отказались, – отказались даже подписываться под бумагой военного ведомства, – РФСС также приговорил их к смерти. Когда им об этом сообщили, они были вне себя от радости, они не могли дождаться часа экзекуции. Снова и снова они заламывали руки, с восторгом смотрели на небо и непрерывно кричали: «Скоро мы будем у Иеговы, какое счастье, что мы избраны для этого». Еще за несколько дней до того они присутствовали при экзекуции их братьев по вере, где их едва можно было удержать. Они хотели быть расстрелянными вместе с ними. Едва ли таких одержимых можно было найти где-либо еще. К своей экзекуции они бежали чуть ли не рысью. Они стояли у деревянной стены пулеуловителя с просветленными, восторженными лицами, на которых уже не было ничего земного. Такими я представлял первых мучеников-христиан, которые ожидали растерзания дикими зверями на арене. Они шли на смерть с совершенно светлыми лицами, подняв кверху глаза, сложив руки в молитве, с высоко поднятыми головами. Все, кто видел эту смерть, были ошеломлены. Смущена была даже команда исполнителей»[608].
Представители традиционных конфессий также демонстрировали стойкость, верность религиозным идеалам, смирение и терпение. Когда на Йом-кипур[609] в Освенциме эсэсовцы разожгли посреди двора костер, пожарили свинину и предложили евреям поесть, никто из умирающих от голода и болезней евреев не подошел к еде[610]. Один из свидетелей вспоминал польского священника М. Бинкевича, умершего в Дахау: «Неизменно сосредоточенный, он пользовался каждой свободной минутой, чтобы молиться. До постели он добирался зверски избитым, в жалком виде, но все равно молился, и я, пока не засыпал, слышал, как он все еще шептал свои молитвы»[611]. Униатский украинский священник Е. Ковч писал из лагеря Майданек тем, кто пытался его освободить: «Я благодарю Бога за Его доброту ко мне. За исключением рая, это единственное место, где я хочу быть. Здесь мы все равны: поляки, евреи, украинцы, русские, латыши и эстонцы. Я единственный священник между ними. Даже не могу себе представить, как здесь будет без меня. Здесь я вижу Бога, который является один для всех нас, невзирая на наши религиозные различия… Они умирают по-разному, и я помогаю им пройти этот маленький мостик к вечности. Разве это не благословение? Разве это не величайшая корона, которую Бог мог положить на мою голову? Это действительно так. Я благодарю Бога тысячу раз в день за то, что послал меня сюда. Я больше Его ни о чем не прошу»[612].
Ксендз Ю. Цебуля в лагере Маутхаузен по ночам тайно совершал литургию, а французский священник Эдмунд оттолкнул эсэсовца, избивавшего ногами упавшего на землю узника, чтобы иметь возможность отпустить последнему грехи, за что отца Эдмунда по приказу охраны забили камнями другие заключенные. Лютеранский пастор П. Шнайдер, находясь больше года в одиночной камере Бухенвальда за отказ салютовать Гитлеру, при любой возможности громко проповедовал через окно и каждый раз, произнеся всего лишь несколько слов, подвергался жестоким истязаниям, но не прекращал проповеди[613]. И. Фондаминский, заключенный лагерей Руалье, Дранси и Освенцима, уже в лагере был крещен в православие и, по одной из версий, был насмерть забит охраной за то, что вступился за еврея[614].
Один из наиболее известных примеров стойкости верующего в лагере – поведение и образ жизни в лагерях священника отца Дмитрия Клепинина и монахини Марии (Скобцовой). Дмитрий Клепинин, оказавшийся в лагерях Руалье и Дора (филиал лагеря Бухенвальд), активно поддерживал других заключенных, сменил знак F на одежде, означавший принадлежность к Франции, на SU – знак узника из СССР, чтобы принимать те же страдания, что и советские заключенные, которых истязали сильнее. Когда один из узников, который занимался распределением на работы, пытался спасти священника от тяжелого труда как человека в возрасте (Клепинин выглядел дряхлым стариком), отец Дмитрий на вопрос эсэсовца о возрасте честно назвал свои истинные годы (ему было всего 39 лет) и был оставлен на тяжелых работах. Умирая на бетонном полу и будучи не в состоянии двигаться, отец Дмитрий попросил находившегося рядом узника поднять ему руку и перекрестить себя[615].
Монахиня Мария (Скобцова) была арестована и помещена в Равенсбрюк за помощь евреям. «Оказавшись в лагере, она целиком обернулась к бедам и нуждам окружающих ее заключенных, – пишет ее биограф К. Кривошеина. – Более того, несмотря на повседневные лагерные ужасы, она находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В лагере ей удалось устраивать настоящие «дискуссии», окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми, которые вспоминали, что «…она помогала восстановить нам утраченные душевные силы, читала нам целые куски из Евангелия и Посланий»[616]. На Пасху 1944 года она, чтобы создать праздничное настроение, украсила окна барака вырезками из бумаги, вышивала иконы нитками, добытыми из обмоток электрических проводов. «Она никогда не бывала удрученной, никогда не жаловалась, – вспоминала одна из узниц. – Она была веселой, действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго. Нас будили в три часа ночи, и нам надо было ждать под открытым небо, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала все это спокойно и говорила: «Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец»[617]. Монахиня Мария (Скобцова) погибла в газовой камере за несколько дней до освобождения лагеря. Существует версия, что она заменила собой обреченную на смерть в камере еврейскую девушку, поменявшись с ней одеждой.
Мать Мария (Скобцова)
Вера в условиях лагеря наполняла особым смыслом детали, фрагменты почти разрушенной религиозной среды и быта (четки, крестики, рисунки, тайно изготовленные литургические предметы, случайные изображения святых
