высокомерной теории. А на практике круги вокруг нее наворачивал. Катался в этот их убогий городок. Узнал всё. Чем живет. Чем дышит. Она и дочь моя. Про ебаната этого. Буткевича. Бесился и увеличивал проникновение в ее реальность, а вслед за ним — потребность в дозе.
Первые же вспышки её эмоций — мой чистый кайф. Сильные в ней — сплошь отрицательные, они всегда самые яркие в людях, и я их бесстыже с удовольствием вызывал. Но в ней их мне быстро стало мало. Потому что я помню, как она наполняет другими.
На твоем пепелище столько намешалось, Аллах…
Как сказала бы Айлин.
Столько, сука, намешалось.
Как сказал бы я.
Меня всегда до искр из глаз задевала ее покорность. Податливость. Гибкость. Правда и готовность бросить вызов задевала не меньше. Накрывало воспоминаниями о том, как ссорились и мирились. Разговаривали. Трахались.
Я придумал игру в наказание исключительно для себя. Она должна была питать меня эмоциями. Но сразу же стало понятно — нихуя.
Играем вдвоем.
Потому что своими «правильными реакциями» она цепляет меня, скорее всего, даже сильнее, чем я её умышленно своими уничтожительными «заданиями».
В несуществующую наркоту она поверила, а я даже удовольствия не получил от тупорылой контролируемой постановки. Вместо этого — гадливость. Хуево делал ей — а плохо стало самому.
Мразью себя чувствовал. А должен был вершителем справедливости. Предательницу же наказываю? Предательницу.
Дальше — хуже. На колени ставлю. Толкаюсь между губ членом. Она берет. Стонет… Я сдаюсь.
Слабый.
Настолько, что даже себе боялся признаться: моя игра — это с самого начала жестокая просьба пройти навстречу по руинам обвалившегося к херам моста. Где-то карабкаться, где-то по дну, где-то срываться, а потом опять ползти. Всё всплепую. Всё наощупь. С затаенной надеждой, которую и вслух озвучить-то стремно. И которая чередуется с вспышками отчаянья, злости, не прошедшего желания вредить.
Мы все в крови. Делаем друг другу хуже и хуже… И ползем.
По моему пепелищу разливается ее живая вода.
Шипит и испаряется. Мало. Ещё давай.
Я не смог ее пользовать, потому что и не хотел. Другое дело — обладать, впитывать и извлекать. Не думая, что любой ресурс не бесконечен. Мне нужно. Я соскучился. А она провинилась.
Я пожалел ее когда-то давно, потому что нельзя с девочками так, как с ней поступил отец. Но то, что началось как помощь про боно, скорее всего насмешило Аллаха. Я насмешил. И он в ответ: ну впрягся, Салманов? Бери на себя всё.
И я хотел взять. Жизнь прожить. Детей родить. Внуков дождаться. Но вместо этого — еще одна божественная насмешка. Непрошенное добро — это зло, Салманов. Я не то тебе брать сказал. Получай в спину нож.
Ну и откуда здесь взяться желанию ее пожалеть? В положение войти? Принять?
Когда-то родня готова была отдать ее за любого. Им было похуй, что он с ней сделает. Может быть еще тогда она получила бы то же, что я делал теперь. И это мерзко. Страшно. От этого волосы дыбом поднимались. Но она… Ей ок, получается. После всего она за них горой. Меня растоптала, только чтобы им хорошо.
Значит, зря я тогда влез со своим благородством. Благородство она не ценит. Семью предложить больше не могу. Могу чертей. Девочке, которая со слезами на глазах объясняла, что для нее данное слово перед Аллахом — не пустой звук. И свою судьбу она выбрала. Меня.
Спорно, Айка… Спорно.
Но на сей раз это уже твоя проблемы.
У меня свои.
Трахать ее я себе разрешал. Любить снова — нет. Мой протест против чувств и моя зависимость от них же крылась во всем — в позах, которые выбирал я, в месте, которое назначал я, в моих правилах, в моей словесной скупости, но о чем нам говорить? Не о чем вроде бы.
Ты все сломала, малыш. Как раньше не будет уже.
Может быть и правильно молчать, когда любое слово — это удар.
Правда и я поздно понял, что нихуя меня никто не спрашивал, хочу я любить или нет. И это ведь тоже читалось во всем. В частоте ее ко мне визитов. В разливающемся по телу злом нетерпении, когда я ждал ее в месте, ставшем для нас сакральным. В жадности, когда дорывался до тела. В позах, которые я позволял выбирать ей. В моих правилах, которые я слал и шлю нахуй. В нашем сексе, лишенном животного. В нем столько чувств, сука… Столько чувств. Мало тебе было? Мало, блять?
Меня бесит этот город, но вроде как «вырвавшись», я три недели сгораю от нетерпения, а потом возвращаюсь ночью, потому что в нем ждет она. Послушно. Как «приказал». И мы уже оба знаем, что никакие это больше не приказы.
Ради нее я снова учусь разговаривать. Это чуть ли не самое сложное. Каждое слово — через преодоление. За каждым — тонна дерьма, которое я всё еще не отпустил.
Мы вдвоем — больные. Садисты. Друг друга мучаем. А не мучать не можем.
За дочку люблю ее еще сильнее. Ненавижу — в три раза больше. Как могла забрать? Ну как могла скрыть? Потому что сказал «уничтожу»?
Да кто бы тебя уничтожил, дурочка? Беременную? Ты бы меня еще быстрее сломала, чем сейчас.
Да и сейчас…
Я думал, что чувствую грань. Она тонкая. Пульсирует. Не переступлю. В итоге… Я спускал на нее своих чертей, а эти твари падали к ее ногам.
И я падал.
И кто теперь на коленях, Айдар Муратович? Поставил?
Торможу и вскидывая взгляд. Стеклянные двери разъезжаются. В холл заходит она. Моя отрава.
Слишком четко очерченные скулы и такие же выпирающие ребра — мои триггеры. Все, что волнует и спать не дает, я отношу в категорию «бесит». При наличии кучи более важных проблем и веских оснований считать, что это вообще не должно, в реальности — очень.
Но есть она отказывается. Не для того приезжает. Помните, я говорил, что иногда лучше молчать? Нам — всегда.
Айка смотрит перед собой и делает четкие шаги от двери вглубь холла.
Я чувствую, что полнится ненавистью. Ею же наполняет пространство вокруг. Меня тоже.
Она изменилась. Я много времени потратил на попытки понять, с чего вдруг. Что за пропасть между приглашением остаться с ними на ужин и следующим приездом, в который меня бьют по морде «это наше с дочкой время» и «приезжаю не для того».
Сначала решил: обиделась, что в чувствах не признался.
