юношеством нет ничего сложного — в этом может преуспеть каждый. Для начала нужно польстить слушателям, заявив, что и сам был таким: в корпусе тебя секли за проказы, и ты тоже шел за мидинетками по бульвару, ожидая, когда они поправят чулок. Затем нужно прижать ладонь к сердцу и крикнуть: «Духовность!» Это важно. Зато потом можно забыть все правила русской речи. Знай себе, выкрикивай: «Припасть к корням! Исконно! Душевная искренность! Простит ли нас народ? Нет, не простит, если мы доколе исполать! Вековая мудрость! Пронзительная чистота!..»
Под конец хорошо вздохнуть и произнести: «Позвольте, перефразируя слова нашего графа…» (Главное — обернуться и проверить, не слышит ли всё это сам граф, а то, неровен час, можно и пострадать.)
Вот видишь, читатель, нет в этом ничего сложного. Разве что в обществе мытарей нужно несколько раз крикнуть: «Государственность! Государственность!», а в полковом собрании: «Кровь, пролитая на полях Отечества, вопиет!»
Так я и сделал.
После моей речи студенты преподнесли мне адрес и печатный пряник, изображающий в натуральную величину русалку с такими огромными грудями, которых ты, читатель, верно, не видывал.
Мысль об этом прянике грела мне душу целый день.
И каково было мое возмущение, когда я обнаружил пропажу подарка!
Поиски были недолги, и он обнаружился в каморке Селифана. Мерзавец возлежал с моей русалкой и целовал её в сахарные глазурованные уста!
Велел свести его на конюшню, а осквернённую наяду отдал дворовым детям.
10 сентября
Свадебный переполох. Несколько слов о том, как изумлены бывают люди на свадьбах.
Наступила суббота, время свадеб и связанной с ними суматохи. Селянки гладили рушники и скатерти, после жарких споров сватов о приданом перинный пух летал по улицам, будто снег.
Раскурив чубук, я наблюдал за этим столпотворением из окна, вспоминая былое.
Как-то, когда наш полк стоял в N., я был приглашён на свадьбу местного казначея. Ну, сначала всё шло обыкновенным образом — родственницы невесты хихикают и скачут, гг. офицеры рвут им длинные подолы своими шпорами.
Настала пора бросать букет.
И тут случился конфуз.
Собственно, к букету бросились сразу три или четыре прелестницы и сшиблись не хуже, чем негритянские невольники в их любимой игре с мячом и корзиною. Вдруг вокруг умолкли разговоры, пресёкся смех и поздравления. Потому как из означенной группы, выбитая ударом, будто елементарная частица, вылетела накладка, что помещают на грудь для оптического увеличения оной. Свидетельство девичьей нечестности упало на пол и подпрыгнуло несколько раз. Оно зазвенело и запрыгало, как пятак по мостовой.
Все как зачарованные глядели на эти прыжки. Казалось, сам чорт прыгает меж нами.
Старухи падали в обморок, закатив плёнкой куриные глаза, старики, бывшие не в одной кампании и смело смотревшие в глаза смерти и неприятелю, мелко крестились.
Вот так.
Есть и иная история. Однажды, чтобы успокоить старые раны, я отправился на воды. Там я встретился с поручиком N***-ского полка, знакомым мне, правда, за карточным столом. Он решил жениться.
Я был приглашён на свадьбу.
Родственники хлопотали, невеста нервничала, и по традиции наших южных губерний ей подносили рюмочку за рюмочкой — для успокоения.
Успокоение случилось, молодая стала клевать носом, попадая прямо в букет, да и присутствовавшие тоже лечились изрядно.
Настала пора откинуть вуаль и запечатлеть поцелуй на губах молодой жены.
Незапно (ах, как я люблю это слово — незапно, незапно) раздался крик, от которого кровь стыла в жилах. Кричал жених.
Он не узнал невесты — на него глядело красное извозчичье лицо с фиолетовым носом.
Оказалось, что несчастная страдала жестокой нутряной непереносимостью какого-то сорта зловредных цветков. Но, успокоившись настойками, забыла об этом.
Обнаружилось это лишь в момент ритуального поцелуя.
Хорош был вид жениха!
Не дожидаясь развязки, я повернулся, забрал в прихожей вполне острую саблю, чью-то вполне приличную шубу. Так я и вышел безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошёл!»
11 сентября.
Путешествие в имение к Кашиным. Народный оркестр и любование просторами.
Целый день провёл в постеле. Никого к себе не допускал, думал о том, не лишний ли я человек, не зря ли живу. Надо избавиться от иностранного и наносного, вот что. Оттого покушал консоме с профитролями безо всякого удовольствия. Потом слушал дождь и жевал пряник, забытый кем-то на книжной полке. Думаю, что, если повсеместно заместить печатные книги печатными пряниками, ничего худого не будет, а наоборот, сограждане будут радовать глаз друг друга приятной полнотой.
Меж тем, чтобы развеяться, на следующий день съездил за сто вёрст в имение Кашиных.
Обнаружил там небывалый взлёт русской духовности. Даже река текла под обрывом величаво и неумеренно, как-то истинно по-русски.
Повсюду подают свистульки и петушков. Кашина подрядила трёх учительниц школы, устроенной ею для крестьян, петь народные песни.
Бывшие бестужевки охотно согласились, оделись в сарафаны, да так и не стали их снимать. Кипучая энергия этих барышень, некоторое время назад толкнувшая их к народникам, потекла в надлежащее русло.
Пел вместе с ними протяжные патриотические песни.
Прошка играл на баяне, несколько кучеров звенели однозвучно звучащими колокольчиками. Шорник дудел в свистульку, чем окончательно меня растрогал. Расчувствовался и оттого случайно выпил много.
Погодой и выпитым принужден был остаться у Кашиных.
Ночью приходила Аксинья, сказала, что барыня велели перестелить мне постель. Что за глупости! Я привык к спартанской жизни и всю жизнь укрывался лишь тонкой солдатской периною. Оставил Аксинью у себя и до утра выговаривал ей, после чего отослал к шорнику.
12 сентября
Прощание.
Наутро я покидал имение.
В который уже раз начался дождь, и у меня приключилась мужская мигрень. К тому же чертовка-свояченица до крови расцарапала мне спину. Так китайский массаж, обещанный мне, превратился в казни египетские. С тоской я вспоминал Фенечку. В прошлые времена русского викторианства, да, впрочем, и сейчас крестьяне таких изысков себе не позволяли.
Крестьяне, кстати, вышли меня провожать и мычали что-то неразборчивое, ломая шапки. Прохор грузил в подводу банки с огурцами.
Селифан ёрзал на облучке, уже думая о городских девках.
А я думал о том, как мы будем жить — я и Россия. Как мы проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других, не зная покоя, а когда наступит наш час, я покорно уйду и уже оттуда увижу, хороши ли будут те розы, что моя страна положит мне в гроб.
Но мы
