если говорил, то о самых простых предметах, не заключавших в себе никакого намека на желание узнать душевное настроение Леонида. Даже иногда с наивным лукавством нарочно заводил речь о первых попавшихся вещах, чтобы отвлечь того от самосозерцания.
Едучи в небольшом отряде по плоскому болотистому полю, он все повторял:
– Нет, ты посмотри, Леня, до чего это похоже на какой-нибудь Порховской уезд! Сколько раз я ездил за границу, но никогда места как следует не узнаешь, покуда не исходишь его ногами или не изъездишь на лошадях. Из окна вагона все кажется ненастоящим.
Леонид молчал, зорко оглядываясь по сторонам.
– И какое умильное, незатейливое небо! Будто полинявшее любимое мамино платье! – не унимался Андрей.
– Да, да… Славный ты, Андрюша! – молвил старший, но вдруг, нахмурившись, остановился, так как передние лошади тоже тревожно стали.
– Что это?
Но внезапный треск выстрелов сбоку и тупой звук копыт по мху показал, что неприятели оказались ближе, чем предполагал наш разъезд. Эта опасность не была новостью Загорским, и Леонид, обнажая саблю, только успел заметить, как голубеет в ней «умильное» небо. Может быть, не нужно было этого замечать, потому что он вдруг почувствовал, что тихо сползает на бок седла. Совсем близко молодой немец замахивается на него саблей, опускает ее, но удара Леонид не чувствует, только валится, как в постель, а лошадь из-под него вырывается.
Лишился сознания, но, вероятно, на короткое время, так как, открыв глаза, еще видел скачущих немцев и наших, человек восемь лежало, билась на спине лошадь. Другое лицо наклонилось. Тотчас закрыл глаза.
– И этот убит! – проговорили.
Приподняли голову и отпустили. Он дал ей больно стукнуться, только чтобы те скорее уходили. Все стихло. Леонид попробовал приподняться. Небо сделалось красным, закружилось, горячая боль прошла по руке, и опять память оставила его. Очнувшись, он долго не мог понять, где он находится и в чем дело. Редкие и неровные толчки прерывали более постоянное колыханье, возобновляя нестерпимую боль, от которой он хрипло застонал. Его не совсем ловко опустили, колыханья прекратились, и около себя он увидел лицо Андрея. Какой он рыжий! Местность – не та, но похожая.
– Не говори… не трогайся… я сейчас отдохну… опять поползем… встретим… не горюй!..
– Ты – тоже? – с трудом сказал Леонид.
Андрей улыбнулся.
– Да… я тоже… я тоже ранен.
– Господи! – подумал старший. – Значит, это он меня тащил, сам раненый!
Он хотел пожать хоть руку Андрею, но собственная не повиновалась. Но почему-то вдруг стало необыкновенно спокойно, как в детстве, даже не хотелось, чтобы брат волок его куда-то дальше, но казалось невозможным, что тот уйдет. Опять приоткрыл глаза; может быть, и не открывал, а так представил себе умильное линючее небо, как мамино любимое платье.
III
Андрей не ошибся; они доползли до первых встречных наших отрядов, где им и оказали помощь. Как это ни странно, младший Загорский оказался в более тяжелом положении, нежели Леонид. Может быть, усилия, которые он употреблял, таща брата, истощили его. Обоих их отправили в Киев, где в светлой небольшой палате они и ждали выздоровления, когда можно было бы снова вернуться в действующую армию. Собственно говоря, старший уже мог бы уехать, но он поджидал Андрея, которого не хотел оставлять. Когда они оба лежали, он все беспокоился о брате, забывая свои раны, и в бреду ему представлялось, будто это он уже тащит Андрея через мховые холмы, утешает и говорит о детстве. Теперь же он стал нежнейшей сиделкой, заботливой и внимательной, словно позабыв совершенно заниматься постоянно состоянием своей души. Андрей не хотел спугивать этого двойного выздоровления и тихо сиял, не говоря ни слова.
– Тут только понимаешь, какая масса времени в одном дне. Только что я ходил в соседнюю палату, беседовал с солдатом раненым. Занятно! Как он обрадовался, бедняга! Оказывается, из наших мест, из-под Калуги.
Андрей был бы рад лежать совсем заброшенным, только бы его брат, когда посещал его, говорил такие слова. Леонид стал читать газеты.
– А по-моему, мы отлично победим, не может быть никакого сомнения. Дай-то Бог тебе скорее поправиться, чтобы нам опять туда поехать!
– И поедем скоро, скоро! – отвечал младший и вдруг заплакал.
– Ты что, что ты?
– Ничего. Я очень счастлив!
– Знаешь что? Я тоже как-то счастливее теперь. То есть я не думаю, счастлив я или нет.
– Ты изменился, правда? – произнес Андрей робко. Леонид промолчал, слегка нахмурясь.
– Не надо упрямиться… не надо, ну!.. – ласково продолжал Андрей.
Леонид улыбнулся, будто через силу, и тихо молвил:
– Пожалуй. О ней я не думаю.
– Когда опять, но по-другому будешь думать, тогда и совсем будет хорошо.
– Какие-то загадки?
– С очень хорошими разгадками, поверь.
Утром через несколько дней младшему Загорскому прислали букет роз, с которых капала вода на белый крашеный столик.
– От кого? – спросил, входя, Леонид.
Андрей, не отвечая, улыбался, расширив ноздри, будто чтобы лучше чувствовать сладкий и томный запах.
– От неизвестной поклонницы? Вот плут! Ведь ты у меня – красавец!
А растрепанный, небритый красавец только отвечал:
– Не от поклонницы, а от человека очень известного и тебе, и мне…
– И мне даже? – спросил, насторожившись, старший.
– Да. Там в ящике письмо. Оно скорее предназначено тебе.
– От Варвары Игнатьевны? Я не буду его читать!
– Почему?
– Потому что не хочу. И потом, она писала тебе, зачем же я буду читать чужие письма!
– Да. Письмо адресовано мне, но предназначено для тебя. Я прошу тебя прочесть его. Поверь, тебе же будет лучше, тем более что прочитать несколько строк тебя ни к чему не обязывает.
– Надеюсь.
– Ну, вот и исполни мою просьбу.
Леонид пожал плечами, однако выдвинул ящик, какие бывают в кухонных столах. Он читал гораздо дольше, чем, казалось, требовали три странички небольшого листа. Андрей лежал недвижно, смотря, как на столе образовывалась выпуклая, медленно подвигавшаяся лужица от цветов.
– Она, значит, здесь? – спросил наконец старший.
– Да. Она узнала из газет и поехала к нам… К тебе. Она любит тебя.
Леонид поморщился.
– Опять все строить сначала! Ведь я-то уже не тот.
– Вот потому-то ты и можешь ее видеть.
– Как видеть?
– Она сейчас придет сюда.
– Андрей!..
– Она тоже уже не та… – начал было младший, но от двери, как продолжение его речи, раздалось:
– Да. Я уже не та. Я люблю и любила вас, Леонид Петрович, но думала только о себе и потому не могла понимать. Простите меня… Теперь я оценила и ваши чувства, и ваше геройство… Простите меня…
– Варвара Игнатьевна, – перебил ее Андрей, – не надо! Вы все это написали в письме
