21-го жена выехала с тремя старшими дочерями в Тагин для свиданья с братом Захаром. Я находил справедливым допустить эту поездку для развлечения ее после трех лет пребывания безвыездно в деревне.
23-го я также пустился в путь, чтобы, навестив некоторых соседей и побывать на Лебедянской конной ярмарке, где располагал купить лошадей, и оставил дома одну меньшую дочь свою Сонюшку. Прежде заехал я к Суботину, коего не застал, однако же, дома. Отобедав там с племянницей его, я поехал в Красную Пальну, к Вадковскому. Он просватал ныне дочь свою за флигель-адъютанта полковника К…на[99]. В проезд государя через Грузию, после смотра моего в 1837 году, К…н, приятель Дадиана, зятя барона Розена[100], дал себя дружески принять им и сделал те донесения, которые имели последствием несчастие Дадиана и свержение барона Розена[101]. Ныне он опять поехал в Грузию. Вадковский не объяснил мне определительно, какого рода он имеет там поручение, чего он, впрочем, и сам, может быть, не знает обстоятельно; но он сказал мне, что К…н сам говорил ему, что путешествие военного министра в Грузию есть ни что иное, как пышное шествие похорон его, при коем он К…н держал одну из кистей балдахина. И так надобно полагать, что К…н и в сем случае имеет какое-либо тайное поручение одного рода с тем, которое ему было дано в 1837 году. Со времени сей помолвки Вадковский, доселе всегда недовольный правительством, переменил речи свои: он более не жалуется, напротив кажется как будто готовым идти К…ну в сотрудники.
Вадковский по несоразмерной с доходами жизни своей, как слышно, в долгах и еще ищет занять денег, встречая нужду для совершения с пышностью свадьбы дочери своей в наступающем августе месяце.
От Вадковского поехал я к Тергукасову, у коего и остался ночевать. Тут в приятельской беседе отдохнул я от душевного стеснения, в коем я провел часа три у Вадковского. Ховен провел почти целый день у Тергукасова в проезд свой в Петербург и располагал, по настоящем дознании дела моего в столице, предотвратить через знакомых своих всякий злой умысел, который бы мог заметить в отношении меня от людей неблагонамеренных.
24-го выехал я от Тергукасова в Лебедянь, расстояние около 50 верст. Дорогой заехал я в село Красное к отставному флота лейтенанту Петру Васильевичу Наумову, с которым я познакомился в прошедшем году у Суботина и который с тех пор несколько раз у меня был: хороший человек, но крайне тяжелый, как по молчаливости своей, так и по привычке засиживается в гостях, нисколько не щадя времени хозяина. При том же он от природы сильно заикается, и дабы лучше объясняться, когда после долгого молчания начинает говорить, объясняется так медленно и с таким трудом, что недостает никакого терпения его выслушивать.
Я остановился кормить лошадей в селе Троекурове, что в 10 верстах от Лебедяни. В селе сем живет с давних времен затворник Илларион[102], старик совершенно предавшийся молитве и пользующийся в окрестностях особенным уважением, как по строгости жизни, коей он предался, так и по духу пророчества, в нем признаваемому. Ему построена келья, на дворе церковном, помещиком Троекурова Раевским, который содержит его и приставил к нему послушника.
Не хотелось мне проехать через Троекурово, не увидев затворника, и так как мне довелось тут лошадей кормить, то я воспользовался свободным временем, чтоб его навестить. Послушник, в одежде почти такой же, как носят обыкновенно люди духовного звания, заметя, что я иду к келье, нагнал меня у дверей в сени и спросил, что мне надобно.
– Видеть отца Иллариона, – отвечал я.
– Как о вас доложить?
– Помещик Задонского уезда Муравьев. Примет ли меня отец Илларион?
– Не знаю, сейчас доложу, – и так как двери в сени были заперты изнутри, то он перескочил через довольно высокую каменную стену, которая примыкала к сеням с левой стороны, отворил изнутри сени, впустил на крыльцо, где я дожидался, и, подошедши к дверям кельи, стал призывать отшельника обыкновенным призывом, употребляемым в монашестве: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас». Он скоро возвратился ко мне, прося меня войти.
Когда двери в келью отворились, я увидел небольшую комнату, чисто убранную; в правой стороне комнаты была дверь, ведущая, вероятно, в спальню, а в левой стороне в переднем углу стояли образа, перед которыми молился затворник с земными поклонами. Так как он был обращен ко мне почти спиной, то мне нельзя было видеть лица. Он среднего роста, волосы его седые, распущены по плечам, одет он в белом чистом балахоне, без всяких причуд, сложения худого; движения его при поклонах в землю гибки, правильны, легки и без малейшего шума. Я простоял с полминуты в дверях, смотря на его моленье. Тишина была мертвая. Так как естественно иметь некоторое предубеждение к состояниям и занятиям людей, выходящим из обыкновенного круга действий наших, то мне и пришло на мысль, что последние поклоны сии недоконченной молитвы могли быть последствием розмысла – сделать впечатление на меня при первом взгляде на него, и тем более возбудить любопытство мое, что лицо его было от меня скрыто. Но я охотно сознаюсь, что мысль сия ошибочна; ибо человек сей в полном смысле слова удалился от света и предался, по-видимому, уединению и молитве вполне; едва ли он заботится о том, что люди о нем говорят.
Отшельник, обернувшись ко мне, спросил, что мне угодно. Я отвечал, что, проезжая через Троекурово в Лебедянь, зашел к нему единственно для засвидетельствования моего почтения и испрошения благословения его.
– Чем вы торгуете? – спросил он.
– Ничем, – отвечал я. – Я помещик Задонского уезда, еду в Лебедянь лошадей купить, и до вас не имел другого дела, как сказанное.
