в капле этой, радужно переломившись, и уколет остро глаз. В дубровах свет рассеян мягко – не утомляет, не слепит – покой внушает. Тихо в дубровах. Только мелкие, проворные, как пули, пичужки, те, что размером со шмеля, едва ли больше, еле слышно тенькают в берёзах, листья посильно шевеля, – сучок от них не поколеблется. Макушки сопок начали уже плешиветь – растительность на них какая уродилась по весне, и та завяла, улеглась безвольно – уж слишком близко к солнцу – то бороздит почти, минуя в полдень эти сопки – так они взмыты выспрь; кое-где – нарочно кто поджёг или случайно – чернеют сажей. В глухих распадках, словно охру рассыпали густо, жарки ещё не отцвели – всю зелень собой заглушили.
Берёза в комле разломилась на две сестрицы – давно: разлом зарубцевался толсто и коряво, – одна стройно вытянулась к небу, другая, круто изогнувшись, нависла над дорогой, как надвратицей, земли касается плакучими ветвями. Поравнялись они с этой берёзой, вступили в её зыбкую, но всё же сень, на бровку под ней сели. Посидели, покурили, отпугивая увязавшихся ещё от ельника комаров табачным дымом; какой ни есть тенью и духом парным берёзовым понаслаждались. В дорожную глину, сухую и прокалённую, как свежий пепел, окурки вмяли – пал чтобы, мало ли, не народился: сейчас достаточно одной искры, – поднялись с бровки, из завесы запашистой выбрались, пошли дальше.
– А у тебя-то как там было дело? – спрашивает Несмелов. И говорит тут же: – Травёнка нынче вроде путняя… хоть и жарит вон чуть ли не месяц, да и ещё, поди, подтянется. А чё, подтянется, конечно. В прошлом-то годе была никудышная, трень-брень… Дожжик пролил бы, дак и, может… одного-то теперь мало… а как направится – дак загноит, оно – обычно, – сказал так и спрашивает: – Как ты добрался-то тогда? Нормально?
– Ну как сказать?.. Жив-здоров – значит – нормально, – отвечает Горченёв.
Комаров здесь всё же меньше – место высокое, открытое – ветер их сюда не допускает, да и негде им тут наплодиться – никакой рядом болотины – ни кочкарника, ни мочажины, да и в зной-то самый они прячутся: висят, к листу любому снизу прицепившись, ещё ли где – им много площади не надо. Слепни и пауты – те хоть в лицо назойливо не лезут, на одежду только липнут, если та окраски тёмной, а на одежде-то они сиди, пока не надоест им – не задавят, – так что идут путники теперь с отпахнутыми накомарниками – всё не так душно, да и мир без личинки перед глазами гораздо светлее.
– Плутал? – спрашивает Несмелов.
– Не без этого, – отвечает Горченёв.
– Лыжи, давал, те ухайдакал?
– Да… перед самым уж… сломал.
Сошёл в сторону с дороги Несмелов, лапу смолистую у пихты обломал, постегал лапой этой себя крепко сначала по лопаткам, затем – по галифе, а после, помахивая ею около лица, как опахалом, шумно и глубоко вдыхая, на дорогу опять вывернул и говорит:
– Я это так… Не мудрено – тайга всё ж таки, не степь – колода на колоде, чё там, пень на пне, – и говорит: – Пошто-то мне никак тогда не удалось к вам выбраться. Всё как-то так… И собирался вроде, но не получилось. И причина даже как-то подыскалась, а тут – война… На фронт стал проситься – сказали: нет… здесь, дескать, будешь воевать. Мотались вместе с Засекой как раз по вашим местам, дак, ладно, мест-то этих он не знал, а я его водил всё мимо… куда тащу, туда идёт, а чё он смог бы… и так пожёг, поразорил сколько. Цыбулю видел, захаживал в Каменск и в Ялань тот частенько, с того чё, правда, толку, – говорит Несмелов, – чё бы ни спросил, один у него на всё всегда ответ, если ещё и докричишься: ничё не знаю, мол, ага… ничё не видел и не слышал… глухарём сразу и прикинется: а?! чё?! ня панямаю!.. Ну, холера. Так бы по уху ему треснул… Не панима-ает он, хохол…
Проходя мимо муравейника, резко на жаре источающего в воздух крепкий запах кислоты, бросил на него Несмелов пихтовую лапу, посмотрел, не останавливаясь, как быстро обсыпали её сплошь муравьи, ладонь, смолой испачканную, понюхал, после продолжает:
– У Акулины, пришлось как-то, ночевал, та тоже… не продохнёшь – от муравейника-то как!.. глаза шшыплет, вон чё… заговариваться уже стала, начнёт плести – на жеребце не увезти… всё про своих собак да кошек, собак штук шесть и кошек – тех не двенадцать ли?.. однако… все волосы у ней пообсосали, тьпу ты… спать ложится – они рядом. Окочурюсь – съедят, и хоронить, мол, не надо будет – вот весь её и разговор… Сказал ей как-то, дак, давай, я, дескать, застрелю их. Ну, что ты, что ты, парень, ни в какую, и слушать даже не желат… Борис-то умер?
– Умер, – говорит Горченёв.
– Один умер, другой, как я понял, народился, – говорит Несмелов. И спрашивает: – А чё с ём случилось? Здоровый же был, такой битюжина. Кровь с молоком… взглянуть любо было.
– Под лёд провалился, – говорит Горченёв, вынув из пачки папиросу и разминая её, скрипучую, в пальцах. – С охоты – лося завалил – с мясом шёл… Мешок пока снимал да выбирался… – прикурил Горченёв, спичку задул, в коробок её, горелую, обратно сунул, коробок в карман спрятал. И продолжает:…долго в воде пробултыхался. Да до избы пока добрёл… Ему бы в баню сразу да попариться, а он быка ещё погнал…
– Быка?! Сохатого, ли чё ли? – спрашивает Несмелов.
– Да нет, – говорит Горченёв. – Быка. Быка обыкновенного. Бык был у них чужой – тёлка гулялась… Мог бы, конечно, и потом… мало ли, сказали бы, что не огулял ещё… но срок оговорён был… обещал, что приведёт к такому-то такому. – Руку ко рту поднёс, дым изо рта на запястье себе выпустил – заметался комар испуганно, завязнув в коже хоботом, кое-как всё же вырвался и полетел прочь с трелью. – Ну и простыл сильно, – говорит Горченёв. – Пожил при мне ещё неделю. Быстро скрутило. Ведь я его и хоронил, там, на горе, вблизи от речки.
– Жалко… Жа-алко, – говорит Несмелов. – Мужик толковый был, стоюшшый. И молодо-о-ой… А Мавра где?
– Да у моих пока.
– Чё, в Шиловке?!
– А что?
– А не боишься?
Спасения никакого от солнца – хоть в землю от него вкапывайся; и под деревом не укроешься – и те нагрелись, будто веники в парилке, жаром пышут. Редкая птица мимо пролетит – и та – клюв распахнувши: к речке куда, к ручью
