– и в Эвенкию, или на Сым – ищи-свищи его там… А лагеря как строить начали, военнопленных навезли, дак уж и вовсе не до него стало… Был бы нормальный-то, дак и поймали бы. Двоих тут выловили – увезли. Но те нездешние, те – из России… Во аж откуда занесло… Один – с Орла, другой… забыл вот… то ли с Ельца, то ли из Мценска… откуда-то оттуда. С сорок второго года ещё бегали.
– Ну так а что ж тогда он там? – спрашивает Горченёв, вперёд кивая.
– В тайге-то?
– Да.
– Спроси его… Поймаем если.
Дорога широкая, просторная – не пешая и не конная, – года два назад, три ли на тракторах была проторена: зерно по ней с полей в Ялань вывозили. Идут бок о бок по дороге инженер и участковый, но не теснятся, даже локтями не касаются друг друга – места хватает – не тропа. Одна беда – колеи глубокие – ступать неловко, ноги в плюснах и в бабочках устают, ломить их скоро начинает. Иное дело – между колеями, шёл бы и шёл, один-то был бы, но ситуация другая: вроде нейтральной полосы – не посягают на неё ни инженер, ни участковый. На бровку выйти – вышли бы давно, по колеям не путались бы, да заросли бровки сплошь шиповником и жимолостью – не продерёшься. Так и бредут, к колеям ногами приноравливаясь и подминая сапогами в них, в колеях, траву-мокрицу – той без порухи.
Сменившись молодым и светлым разнолеском, старый осинник позади остался, а с ним и это неудобство, грунт тут твёрже, и дорога – без канав.
Долго шли молча – сменился лес – так, может быть, приглядывались к лесу. И говорит Несмелов вдруг:
– Гришку, по правде-то сказать, прохвоста этого, совсем не жалко… Мало ещё ему, паршивцу. Он же каменский, а не яланский.
– Это тот-то?..
– Тот, тот, тот самый… Гусь добрый.
В крутобокую сопку поднялись, и вовсе спарились, назад одновременно обернулись, на распадок, а после, откинув накомарники и отдышавшись, закурили и, на ходу дымя, пошли дальше. Что освежались в роднике, что нет: в любой луже готовы искупаться – нашлась бы только где какая – земля насквозь просохла – как камень; одна и попалась, но вода в ней зацвела и от водяных вшей вскипела будто, ещё и с пятнами мазутными на поверхности – пить из такого водоёма не отчаялись, даже и через ситец накомарников цедить не решились.
Дым папиросный в знойный и бездвижный воздух Горченёв, в такт шагу своему, после затяжки клубом резко выпустил, помешкал малость и спрашивает:
– Вы… извините… не узнали?
Окурок в пальцах смял Несмелов, опустил его, разжав пальцы, в траву себе под ноги, на солнце за берёзовой кроной прищурился и говорит:
– О чём? – и вскорости: – Кого?
– Меня, – ничуть не медля, отвечает Горченёв.
Прошли молча опять сколько-то, с сопки вдаль мреющую повглядывались, потом только, когда от горизонта сизого отвёл взгляд Несмелов, тогда и говорит:
– Я чё, по-твоему, слепой?
– Да нет, – говорит Горченёв, – я думал… с бородой теперь, так и…
– Так и?..
– Да и виделись когда… давным-давно, к тому же мельком и в потёмках… и в сельсовете, правда, раз.
Пеньком прикинувшись, сучком ли, торчит на обочине, не шевелится, бурундук – прошли бы люди мимо него и не заметили, – всё же положил себе, наверное, не рисковать: припал к земле, в крючок согнулся и, подгоняя сам себя писком, вроде как «ура!», перебежал дорогу вприскочку. В траву юркнул, прошебуршал среди стеблей и объявился на талине. Сидит. Хвостом трясёт устрашающе. Сердито на людей смотрит.
– Зверь! – любуясь бурундуком, говорит Несмелов. – Напугал. Не задрал, на том спасибо. Рот-то раззявил… тоже жарко. Дожжа не будет – вроде не курлыкал… Когда курлычат, дак к дожжу, – сказал так Несмелов. И говорит тут же: – Мельком… давным-давно… ну дак и чё, что мельком и давно!.. У меня, парень, память цепкая. Так-то дырявая… На лица только. Раз где кого увидел – шпок! – и готово, будто на карточку заснял… но. Вся голова ими, карточками всякими, путним бы чем, забита… такие ж, точно, как на документе. Морды лошадей – и те почти что все… иную спутаешь и с человечьей… Не веришь, чё ли? Да… То – в бороде он!
– Верю, – говорит Горченёв. – Что ж тут такого?.. Естественно: зрительная память у вас хорошая. А у меня – на цифры вот, на лица – нет, лица не запоминаются.
– Ну а чё ж тогда смеёшься? – спрашивает Несмелов.
– Да так, – отвечает Горченёв.
– Где, правда, кого и когда видел, быват, что и забуду… такое происходит, – говорит Несмелов. – А иногда и так, что хрен и вспомнишь. – Махнул рукой, ногой притопнул и в ладони ещё ударил – свалился бурундук с талины в траву, пропал из виду. И говорит Несмелов дальше: – День бродишь, два, а иной раз и по целой неделе… мозгами крутишь, как волчком, пока не съедут набекрень… О-о-о-ох, чёрт, не выспался… не человек, когда не высплюсь… И так ещё печёт, – зевнул Несмелов протяжно, зевоту от лица отогнал рукой. И говорит: – А ты, наверно, как подумал… бородой, дескать, по самые глаза оброс, волосы, смотрю, по году вон не постригашь, дак и за кержака тебя сочтут. Ох уж, парень, нет и не-е-ет. Ну, может, кто-то – кто в жизни с ними не встречался, с кержаками, – тот, может, и сочтёт, тому и поп любой – чем не кержак. У них и кость – там, слава Богу… как-то и в тулове они… покрепче вроде, потужее. И у нас есть мужики, конечно, чё там говорить… возьми вон Дымова, не знашь ты ещё, может… тот тоже – пальцем дров тебе наколет листвяжных. И ты вон в добром теле, но не так. Они приземистей, плотнее. Но, само главно, взгляд у них тяжельше, не то что… Зуб доня́л, зараза, – потискал зуб во рту пальцем, палец о галифе после вытер, воздухом из дупла поциркал сухо. И продолжает: – И больше рыжие они всё почему-то… А это чё-то значит, а?.. Смуглых не видел среди них, не попадались… может, и есть… да есть, наверное… ну а вот пегих – тех хватат… или уж рыжий, или пегий.
Как только где в низинку какую спустишься, так и дышать сразу легче становится, и идти веселее. Тень в низинах – роса в них с травы ещё не испарилась. Солнечный луч сквозь стену леса где прорвётся, каплю росы на былинке нащупает, сверкнёт в ней,
