Это было сказано со всею возможной серьезностью.
— Тогда я тут постою.
— Отлично. Но если вдруг почувствуете дурноту… наша фамильная сила и на обычных людей оказывает воздействие, а уж вы… я постараюсь быть аккуратен, но… говорите. Бомбу мы, так или иначе, обезвредим…
Хотелось бы надеяться.
Демьян теперь видел ее, не глазами, но внутренним взором, такую близкую, манящую даже. Тогда, в первый тот раз, он не успел разглядеть ее, оценить смертельной красоты, и теперь любовался, как редкостным цветком.
— Так… теперь… — силой Вещерский и вправду пользовался аккуратно.
И вновь же, чудился в каждом скупом движении княжича немалый опыт. Вот ладонь скользит по стеклу, это стекло выплавляя. А вторая рука перехватывает, не позволив выплавленным кускам завалиться внутрь. Сам Вещерский опасно кренится, но чудом, не иначе, удерживается на карнизе. А стекло летит к земле и взрывается сверкающими брызгами.
Слаженно охает толпа.
Вещерский же пробирается в дыру.
И расширяет ее, просто выплавляя края наружу. Не для себя.
— Слева, — Демьян с немалым облегчением пробирается внутрь. — Вот здесь…
Он проводит пальцем над нитью.
— И вот здесь.
— А бомба?
— На столе.
Не бомба. Музыкальная шкатулка из тех, которые принято дарить юным девам или дамам почтенного возраста. Доволи крупная, исполненная из черного дерева, покрытая глазурью и украшенная серебряными накладками, она буквально притягивает взгляд. И Вещерский тянет руку…
— Стоять!
Нельзя кричать на князей, даже если они пока не приняли титул. Вещерский моргает. Хмурится.
— Спасибо, — он отводит взгляд в сторону, добавляя пару слов покрепче. Благо, ситуация вполне тому способствует. Пальцы его вновь шевелятся, а в комнате ощутимо холодеет.
Этот холод расползается по стенам, и нити застывают, они теперь полупрозрачные, будто изо льда сотворенные. Бомба же… переливается.
Алым и золотым.
Темным кровяным пурпуром и легким перламутром местного рассвета. Она столь хороша, что глаз не отвести, но… ледяная корка покрывает ее слой за слоем, аккуратно, бережно даже. Так море катает жемчуга, и процесс этот завораживает не менее, чем сама бомба.
— Все… — как-то выдохнул Вещерский и оперся на стену. — А теперь… стазис… чтоб ее… глубокий…
Он подошел к столику и провел ладонью над крышкою шкатулки. Пламя внутри слабо качнулось и… погасло.
— Все, — согласился с княжичем Демьян. — Она умерла.
— Что?
— Не знаю… там больше нет огня. Нет опасности… она умерла.
Это походило именно на смерть, на окончательное разрушение чего-то живого, столь же прекрасного, сколь и опасного. И главное, Вещерский понял и матюкнулся.
— Все равно, — упрямо сказал он. — Там ведь и обыкновенный механизм может располагаться.
Демьян хотел было сказать, что для обыкновенной бомбы шкатулка маловата, но не стал. А просто оперся на стену, закрыл глаза и стоял.
Долго, кажется.
И князь тоже стоял, точно также на стену опираясь. И в комнате было тихо-тихо. И только когда зажужжала, забилась под стеклянным колпаком мухоловки муха, к Демьяну вернулась способность говорить.
— Надо… оглядеться… — голос прозвучал отчего-то хрипло.
— Надо, — отозвался Вещерский. — Сейчас… еще минуту…
— Ага.
Пожалуй, эта минута нужна была Демьяну не меньше, чем княжичу. И он был благодарен за то, что не пришлось ее просить. А она все тянулась и тянулась… пахло в комнате хорошо.
Цитронами.
И цветами.
Знакомо — кремом после бриться. Демьян и сам таким пользуется. Еще туалетною водой, из тех, чей запах кажется резковатым. Он открыл глаза и огляделся. Комната… неплохая комната… чисто, светло… обои зеленые, по нынешней моде. Из дырявого окна тянет холодком, и дышать становится легче.
Ковер на полу.
Мебель тоже почти новая, блестящая и с претензией на роскошь. Правда, позолота слегка облезла, из-под нее выглядывало обыкновенное медное нутро. Но это мелочи. Мелочей много. Несмотря ни на что, комнаты производили впечатление опустевших, брошенных.
Ни картин.
Ни карточек. Ни вещей, которые имеют привычку появляться за человеком. Ничего-то того, что могло бы свидетельствовать, что в этой конкретной комнате и вправду кто-то жил.
Демьян вытер нос.
Посмотрел на руку. Сухой. Хорошо. Не хватало собственною кровью место преступления изгадить. Он осторожно отлип от стены. Замер, прислушиваясь к себе.
Неплохо.
В целом.
Не хорошо, но и не плохо. Он пошатнулся и отступил от стены. Тряхнул головой, избавляясь от оцепенения.
— Не спеши, — попросил Вещерский.
— Не спешу.
Демьян закрыл глаза и прислушался. Но ничего-то нового для себя не услышал. Нити вот гасли, те, что совсем тонкими были, вовсе исчезли, а вот плотные еще держались в воздухе, но чуялось, что пройдет минут десять, а может, и двадцать, и от них следа не останется.
Шкатулка и вовсе ощущалась мертвой.
Демьян добрел до стола, оперся на него, разглядывая лаковую поверхность, на которой виднелись пятна, будто плеснул кто на лак горячим. Потемнело серебро накладок. Да и сама шкатулка…
Мертвая.
Но не сказать, чтобы появилось желание ее потрогать.
— Ее здесь для нас поставили, — сказал Демьян, оглядев и кружевную салфеточку, разложенную до крайности аккуратно. Кружево вот слегка пожелтело, да и сама салфетка выглядела так, будто не один год пролежала где-нибудь в сундуке.
— Согласен, — Вещерский кивнул и потрогал переносицу. — Кровь не идет?
— Нет.
— Хорошо. А то что-то я не подрассчитал.
Слегка покачиваясь, он дошел-таки до окна и высунул голову, глянул вниз и произнес:
— Надо же, какие упорные. Не расходятся.
— И не разойдутся. Здесь мало что происходит.
Впервые, пожалуй, чужое любопытство было Демьяну понятно.
Он прошелся по комнате. Остановился у секретера, вытащил пару ящиков, скорее, порядку ради. Ящики были пусты, и это навевало вовсе уж на нехорошие мысли.
— Нет здесь никого, — Вещерский отряхнулся как-то совсем уж по-собачьи. — Ни живых, ни мертвых, что, признаться, удивляет, да…
Дверь вела в спальню, в которой, в отличие от гостиной, царил изрядный беспорядок. Разобранная постель была измята и брошена на пол. На белой простыне отпечатались чьи-то следы, которые пахли навозом. Тут же валялись высокие сапоги из хорошей кожи.
