— Ступай к себе. До самого отъезда я запрещаю тебе скем-либо разговаривать. Твои соседки по комнате будут ночевать сегодня в другомместе. Ни в столовую, ни в церковь не выходить! Сестра Регина принесет тебееду, но и с ней ты тоже не должна заговаривать. Все ясно?
Габриэла только кивнула. Это был полный домашний арест, ккаковому, насколько она знала, в монастыре прибегали только в самых крайнихслучаях. За каких-нибудь несколько часов она стала прокаженной.
Все так же молча она поднялась к себе в комнату и села накровать. Ей очень хотелось позвонить Джо, услышать его голос; больше того — онаотчаянно нуждалась в этом, но сейчас это было невозможно. Единственное, чтонемного успокаивало ее, это сознание того, что ни в какую Оклахому она непоедет. Она будет сражаться до последнего и не оставит Джо, чего бы ей это нистоило.
До самого вечера ее никто не потревожил, и Габриэлапродолжала думать о Джо. Она то вскакивала с кровати и начинала быстро ходитьиз стороны в сторону по пустому дортуару, то падала на колени перед распятием ипринималась горячо молиться, то опять срывалась с места и, достав из сундучка сбельем заветную тетрадь, принималась быстро-быстро писать свое бесконечноеписьмо к любимому, выплескивая на бумагу все, о чем она думала и чточувствовала. К десяти часам вечера Габриэла в полном изнеможении рухнула накровать, но тревожные мысли о Джо не оставляли ее. "Что они там с нимделают? — спрашивала себя Габриэла. — Что такого он рассказал им,если в дело вмешался сам епископ?
Чем это все закончится?"
Быть может, какая-нибудь другая женщина на ее месте ужедавно бы хлопнула дверью и уехала к Джо на первом же попавшемся такси, ноГабриэла так поступить не могла. Она не хотела больше бросать вызов староймонахине, которая сделала ей столько добра. Ей оставалось только одно: терпетьи надеяться. Ведь они с Джо с самого начала знали, что им придется тяжело, итеперь обоим надо было сжать зубы и терпеливо сносить унижения, чтобы в концеконцов быть вместе.
Так она лежала до тех пор, пока часы в кабинетенастоятельницы не пробили полночь. Со вторым ударом Габриэла почувствовалаострую боль в животе. Это было странно, поскольку к ужину, принесенному ей вкомнату молчаливой старой монахиней, она даже не притронулась, к тому же пища вмонастыре всегда была свежей, хотя и не слишком изысканной. «Должно быть, яперенервничала», — решила Габриэла, когда приступ прекратился так жевнезапно, как и начался. Но уже через пятнадцать минут острая боль, пронзившаяее насквозь, заставила Габриэлу согнуться пополам. Третий приступ, начавшийсячерез двадцать минут, едва не убил ее, но Габриэла каким-то чудом сумела незакричать.
Приступы продолжались до самого утра. Заснуть, а вернее —забыться Габриэла сумела, только когда колокола прозвонили к утренней молитве.Но стоило только Габриэле смежить глаза, как ей начали мерещиться всякие ужасывремен испанской инквизиции. То перед ее мысленным взором вставал висящий надыбе Джо, и к нему подкрадывались какие-то темные тени с раскаленными добагрового свечения щипцами, то ее саму волокли куда-то одетые в черное монахи,и какая-то женщина с лицом Элоизы протыкала ей живот острыми швейныминожницами, которые она доставала из серебряного ведерка с мелко наколотымльдом.
Проснулась Габриэла от страшной боли. Внутри ее что-тословно рвалось пополам и никак не могло разорваться — тянулось, скручивалось идергалось. Габриэла была близка к тому, чтобы позвать на помощь, но в последнююминуту сдержалась. Что она скажет сестрам? Что она заболела? Или что онабеременна и боится потерять ребенка? Нет, кричать бессмысленно — все равно онане сможет никому ничего объяснить. Да и вряд ли кто-то поспешит на ее крик —ведь все ушли на молитву, и в спальном корпусе не осталось ни единой живойдуши.
Многолетняя привычка заставила ее встать, а вернее —скатиться с кровати. Чуть не на четвереньках Габриэла добралась до ваннойкомнаты и ополоснула лицо холодной водой. Ей сразу стало легче, но когда онавернулась в дортуар, чтобы застелить постель, то увидела на простыне пятнакрови. В крови было и нижнее белье, и Габриэла поняла, что с ней происходитчто-то ужасное.
Обратиться за помощью она не могла даже к матушке Григории.После вчерашней лжи ей трудно было бы даже смотреть настоятельнице в глаза, неговоря уже о том, чтобы признаться во всем, что она так упорно отрицала.
С Джо Габриэла тоже не могла связаться, да его скорее всегои не позвали бы к телефону. Быть может, его уже увезли (тут Габриэла вспомниласвой страшный сон).
Нет, все это глупости. Она просто дура! Джо обязательноприедет за ней и спасет. Если он скажет, что добровольно снимает с себя санради нее, то его тотчас выпустят (слава богу, сейчас не Средние века!), и онпримчится в монастырь, чтобы забрать ее. И тогда она наконец облегчит свою душуи попросит у матушки Григории прощения. Она не должна уходить, оставив по себенедобрую память. Простит или не простит ее настоятельница — дело другое, нотак, по крайней мере, она избавится от греха лжи.
Но время шло, Джо не появлялся, и Габриэла была вне себя отстраха и боли. Она боялась, что ее отправят в Оклахому сразу после утреннеймолитвы, и тогда Джо потребуется время, чтобы ее отыскать. «Ну уж дудки! —хорохорилась Габриэла и скрипела зубами от боли. — Никуда я не поеду. Япросто скажу им, что не хочу никуда ехать, и они не посмеют меня тронуть».
На всякий случай она решила не одеваться, наивно полагая,что никто не решится вытащить ее из монастыря и посадить в поезд в одной ночнойрубашке.
Потом Габриэла снова легла. Еще час прошел в тревожныхразмышлениях и в борьбе с приступами боли, которые изредка перемежалисьминутами блаженного полузабытья. В эти минуты Габриэла даже слышала доносящеесяиз церкви согласное пение многих голосов, а может, ей это только казалось.Глаза ее оставались сухи, но сердце Габриэлы плакало от горя и бессилия. Оначувствовала, что снова теряет родной дом. Она сама сделала этот выбор ипредпочла Джо и монастырю, и дружной семье послушниц, и матери-настоятельнице,и все равно ей было горько сознавать, что она уже никогда не сможет вернутьсясюда.
Она как раз задремала-, когда дверь отворилась и в дортуарвошла сестра Эммануэль. Лицо ее было печальным, а глаза покраснели, словно онатоже плакала.
— Мать-настоятельница хочет видеть тебя, Габи, —сказала сестра Эммануэль. — Сейчас.
— Я не поеду в Оклахому, — хрипло откликнуласьГабриэла и приподнялась на локте. Из-за боли она не могла даже встать, носестра Эммануэль решила, что Габриэла просто в смятении от ужаса своегоположения.
— Матушка Григория ждет тебя, — повторилаона. — Ты должна спуститься к ней в кабинет как можно скорее, чтобыпоговорить о… обо всем этом.
Габриэла не посмела сказать, что она не может дажеподняться. Когда сестра Эммануэль вышла, она сползла с кровати и, то и делоостанавливаясь и пережидая приступ, кое-как оделась. Габриэла больше нечувствовала себя послушницей и не была уверена, что ей можно носитьчерно-коричневое платье и накидку, которые полагались новицианткам, однаконичего другого у нее все равно не было.
