Сначала Лопе был обеспокоен ухудшением состояния здоровья своей жены. Она и всегда-то была хрупкой и слабой, а теперь вдруг стала страдать от какой-то болезни, о которой в письмах герцогу Лопе писал с поразительным упорством, мысль об этой хвори превратилась у него в навязчивую идею, но в то же время с удивительной вольностью, правда, в соответствии с правилами хорошего тона той эпохи, такую вольность позволявшими. Подобную же вольность в словах мы находим и у Филиппа II, когда в своих письмах дочерям он сообщает, какое впечатление производили на него их «телесные неприятности». Несмотря на множество сообщенных Лопе деталей, нам не удается определить, какая же болезнь подтачивала силы доньи Хуаны. Болезнь жены вынудила Лопе использовать свои связи при дворе, чтобы добиться вмешательства известного врача. Вот таким образом очень знаменитый лекарь Педро Гарсия, покинувший свою кафедру в университете Алькала-де-Энарес, чтобы ухаживать в Мадриде за духовником короля, согласился осмотреть донью Хуану.
В то же самое время подобная тревога охватила королевское семейство и двор. 22 сентября 1611 года королева Маргарита Австрийская родила сына, которого нарекли именем Альфонсо. Но уже 30 сентября королева ощутила серьезное недомогание. Весь Мадрид был охвачен печалью, по городу одна за другой следовали процессии с изображениями самых почитаемых в Мадриде святых, и чаще всего — с изображением Пресвятой Девы Аточской; на алтарях церквей стояли чаши с вином для причастия, и толпы молящихся возносили молитвы днем и ночью. Однако 30 октября королева скончалась от послеродовой горячки, и вся Испания погрузилась в траур. Разумеется, театры были закрыты, и, по мнению Лопе, это событие было гораздо печальнее, на что он и пожаловался герцогу. Тон его послания по-прежнему насмешлив, что сильно шокирует литературоведов, но следует учитывать, что сей тон — отнюдь не проявление преступного равнодушия, а всего лишь маска, которую Лопе надел, дабы развлечь герцога: «Ну вот, у всех артистов теперь желудки в трауре! Как грустно! Но как счастливы торговцы и шляпники!» Однако в декабре тревога поселяется и в его доме. Недуг доньи Хуаны уже столь серьезен, что у нее случился выкидыш. «Донья Хуана потеряла сына, которого носила; Вы знаете, чем я ей обязан, как я ее уважаю, и Вы достаточно ее знаете, чтобы понять, сколь все это меня огорчает», — пишет Лопе. Более того, сам Лопе, споткнувшись на улице, повредил руку, и ему наложили лубок, а герцог был ранен во время какой-то очередной эскапады. И Лопе счел, что во всех этих происшествиях есть нечто пророческое, что это некие предупреждения, некие знаки, сулящие еще большие беды и несчастья, и им овладела меланхолия, которую он выразил следующим образом: «Я не знаю, что преследует меня сейчас, подобно мрачной тени; при помощи сего сравнения я пытаюсь указать на неприятности, что поражают как мое тело, так и мой разум. Я думаю, что если бы я сам себе задал вопрос, то не смог бы точно определить причины моей болезни и моей тревоги, я не смог бы ответить, несмотря на все усилия, которые бы предпринял, чтобы достичь цели».
Увы, еще и лето 1612 года не наступило, как опасения Лопе сбылись — заболел его любимый сын Карлильос. Состояние бедного ребенка быстро ухудшалось, тоска и тревога сжимали сердце Лопе. «Пусть небеса помогут Карлильосу выздороветь! — пишет Лопе герцогу. — Сегодня ему еще хуже, он не хочет есть. Если у Вашей Светлости еще имеется то несравненно вкусное желе, то не будете ли Вы столь добры и не отправите его мне с Бермудесом? Я страстно желаю, чтобы Карлильосу стало лучше, чтобы Вы, Ваша Светлость, имели в его лице еще одного Лопе де Вега, любящего Вас так, как люблю Вас я».
Но все заботы, все лекарства и снадобья, все внимание и все ласки были тщетны: Карлильос слабел, охваченный лихорадкой. Лопе и донья Хуана от него не отходили, сидели у постели, ласково поглаживая маленькое ослабевшее тельце. Временами на мальчика нападал тяжелый кашель, и тогда донья Хуана брала его на руки, а Лопе покрывал поцелуями его ручки. Но все их усилия были тщетны, и бедный Карлильос умер. Ему едва исполнилось семь лет.
Те немногие жизненные силы, что оставались у доньи Хуаны, покинули ее. Исстрадавшийся Лопе пытался ее поддержать, но ее глаза теперь постоянно были устремлены на прекрасный портрет малыша, написанный художником Франсиско де Ромуло. По просьбе Лопе художник изобразил на этом портрете не только самого ребенка, но и некоторые предметы, символизировавшие те ожидания, что возлагал на сына отец. Рядом с мальчиком находился богато украшенный шлем воина, лежавший на книге, эти два предмета воплощали вопрос о будущем ребенка: склонится ли он, подобно отцу, к литературному поприщу или изберет карьеру военного. Надпись под портретом на латыни давала философский ответ: «Fata sciunt» — «Судьба знает».
Как всегда бывало, когда Лопе сталкивался с каким-нибудь серьезным испытанием, он взывал о помощи к поэзии, к способности вымысла переносить человека в иное пространство и в иное время. Карлильос вновь начал жить в прекрасной элегии, сочиненной его отцом, настолько была велика сила воспоминаний и колдовских чар поэзии. «Помните ли вы, сын мой, что для вас я держал в клетке разноцветных птичек, и у каждой из них была своя песенка… Увы… Я так хотел видеть вас довольным. Я сажал для вас зеленые деревца, я сеял семена цветов, чтобы в этих цветах узреть ваш образ […] Вы едва явились в этот мир, весь покрытый росой, расцветая под легким свежим дыханием рождающейся зари, о мой Карлос, как вдруг белая холодная лилия заставила вас покинуть землю и вознестись на небо […] Теперь, о Карлос, какие божественные птицы пересекают при помощи своих золоченых крыльев небесные равнины райского сада, где сияет свет, который смертные не могут узреть, и где открываются все драгоценные цветы Востока […] Счастливое дитя! Я вижу вас там, куда влечет меня мое желание, там, где более нет ни горя, ни боли. И когда я размышляю о вашем счастье, вся моя печаль превращается в благодарственные молитвы».
Лопе сознавал, что теперь должен вывести из состояния уныния и печали донью Хуану. Она почти превратилась в призрак, ее лоб изрезали морщины от постоянной смертельной тоски и тревоги. Когда под воздействием заботы и ласки Лопе она начинала чувствовать себя чуть лучше, ее лицо с тенью улыбки на бледных губах выражало благодарность, слегка омраченную предчувствием неизбежной капитуляции. Но в один прекрасный день в ней вновь «проснулось материнство». Лопе вместе с ней проникся надеждой и, погрузившись в ожидание счастливого события, ощущал, как согревает его душу отцовское чувство.
Душной ночью 4 августа 1613 года донья Хуана родила дочку, оказавшуюся такой же слабенькой, как она сама. Девочка была столь хрупкой, что родственники приняли решение спешно совершить над ней обряд малого крещения. Но ребенок выжил, а вот мать медленно угасала, и спустя неделю после родов ей потребовалось последнее причастие.
Перед смертью у доньи Хуаны еще хватило сил продиктовать завещание. Она сделала это в присутствии Хуана де Пиньи, друга Лопе. Донья Хуана в завещании назвала наследницей дочь, ту самую, чье появление на свет стоило ей жизни. Ее последняя воля была исполнена, и она, облаченная в одеяние монахини ордена босых кармелиток, была похоронена в монастыре на Калье-де-Алькала. Девочку по ее просьбе нарекли женским вариантом имени ее отца, ибо это имя сулило счастье и плодовитость, после чего был совершен полный обряд крещения. Случилось это год спустя, 16 июня 1614 года, в приходе церкви Сан-Себастьян, где был, напомним, крещен Лопе Феликс, сын Лопе и Микаэлы де Лухан. Церковь эта находится в двух шагах от Калье-де-Франкос. И сегодня это очень красивый храм, отличающийся строгостью стиля и классической гармонией линий, изумляющий прекрасной скульптурой святого Себастьяна, украшающей его фасад. Девочку к крестильной купели несли Мария де Гуардо и герцог Сесса, ставшие ее крестными.
