Пока прелат еще сильно рассержен на фронтенакских монахов и очень суров с ними. Вы уже, наверное, догадались, что ходит много толков об этом деле. Все думают, что настоятеля и монахов оправдают, чтобы не слишком марать честь духовенства, все наказание падет на приора, который действительно виновнее всех в этом деле. Он, вероятно, будет заключен в подземную тюрьму, которые всегда есть в монастырях…»
Остальная часть письма представляла собой советы отца Легри своему примерному сыну.
Леонс стоял словно громом пораженный. Теперь у него не оставалось сомнений в том, что приор признался в страшном преступлении, а прелат, которому поручено следствие, был убежден в его виновности. Бедный молодой человек выронил роковую бумагу и, рыдая, закрыл лицо руками.
Между тем барон распечатал письмо из Меркоара и быстро пробежал его глазами. Без сомнения, содержание его было не столь серьезно, потому что Ларош-Боассо громко рассмеялся, но тут же сдержал себя: горе Леонса было столь глубоко и отчаянно, что даже барону, виновнику этого горя, стало жаль юношу.
— Мужайтесь, друг мой, — произнес он как можно проникновеннее, — разочароваться в человеке, который вас воспитал, который сумел внушить вам и любовь и уважение, это очень больно, я понимаю вас… Однако не приходите в отчаяние. Епископ Алепский вспыльчив, но мягкосердечен, да и я сам, если спокойно войду во владение моим фамильным имуществом, не стану требовать расправы над приором. Это дело уже так старо, что его пора забыть, маленького виконта все равно не вернуть. Я искренне расположен к вам, и мне хотелось бы помочь вам пережить это горе.
Эти утешения, отчасти лживые, отчасти искренние, произвели эффект совершенно противоположный тому, на который рассчитывал барон.
— Какое мне дело до наказания? — с отчаянием в голосе воскликнул племянник приора. — Меня занимает только преступление, одно преступление… Но чем больше я думаю об этом, — продолжал он, — тем больше мне кажется, что это преступление, это ужасное, жестокое, подлое преступление не мог совершить тот человек, которого я знаю! Факты обманывают, улики ложны, все ошибаются. Тут есть какое-то недоразумение, тайна, которая откроется, может быть, впоследствии, я твердо в этом убежден!
— Давайте хотя бы на время забудем об этой истории, так огорчившей вас. Вы можете придерживаться любой точки зрения на события, происходящие во Фронтенакском аббатстве. А сейчас, чтобы немного развлечь вас, я прочту вам письмо, которое получил из Меркоара. Оно очень забавно, уверяю вас.
— Из Меркоара? — переспросил Леонс, к тому моменту уже забывший об этом письме.
— Да. Прочтите сами, если хотите; в нем не содержится ничего значительного, но это презабавный документ!
Письмо было от кавалера де Моньяка. Слог вполне соответствовал образу этого почтенного дворянина.
«Барон, — писал конюший Кристины де Баржак, — я слышал, что вы взяли к себе в услужение бывшего меркоарского лесничего по имени Фаржо. А так как вы не заблагорассудили спросить согласия на это у моей благородной госпожи, знатной и могущественной девицы Кристины де Баржак, графини Меркоарской, я, Антуан Леонар, кавалер де Моньяк, почетный конюший вышесказанной девицы, утверждаю, что вы поступили не как дворянин. Если вы не согласны со мной, барон, я вас попрошу назначить мне как можно скорее место, куда я поспешу явиться с другом, и мы закончим этот спор как подобает людям благородного происхождения.
Вы, может быть, подумаете, что причина этой ссоры слишком ничтожна и что, вызывая вас на поединок, я вспоминаю какие-нибудь прежние и более серьезные ваши провинности. Нет, барон, во время вашего кратковременного пребывания в замке Меркоар вы не изменили обязанностям, налагаемым на вас гостеприимством, а если какие-нибудь глупые люди осмелятся утверждать обратное, я думаю, что вы так же, как и я, будете готовы заставить их молчать.
В надежде на скорый ответ, Антуан, кавалер де Моньяк». Это странное послание, столь неуклюжее и маловразумительное, заканчивалось следующим постскриптумом:
«Меня уверили, что в этом невежливом поступке вам помогал Легри, ваш друг. Так как не нужно щадить подобную ничтожную личность, то я прошу вас, барон, передать господину Легри, что я хорошенько отлуплю его, если он попадется мне в руки».
Прочтя это письмо, Леонс оставался задумчив.
— Что вы скажете о вызове этого оригинала? — спросил Ларош-Боассо, громко смеясь.
— Он ничего не говорит о Кристине, — рассеянно прошептал Леонс.
Ему тут же стало неловко оттого, что он обнаружил свои истинные чувства, и юноша поспешил спросить:
— Вы ответите на вызов де Моньяка?
— Я? Помилуйте! Драться с этим шутом, с дураком? Я буду так же смешон, как и он. Притом у меня есть другие дела; вы видите, что мой стряпчий считает необходимым мое присутствие в городе. Завтра утром я уеду во Флорак… Я вынужден оставить здесь бедного Легри. Пусть ожидает, надеюсь, наш доблестный кавалер не отправится сюда, чтобы его вздуть. А вы, мосье Леонс, разве не намерены отправиться в Фронтенак, чтобы поддержать своих друзей аббатов? Мы могли бы какое-то время ехать вместе.
Несмотря на показную благосклонность барона, Леонс не проникся к нему особой симпатией. Он встал.
— Я еще не знаю, что я буду делать, — сказал он с расстроенным видом. — Я думаю, что мой бедный дядя, заставив меня уехать столь поспешно, хотел скрыть от меня свое унижение, и, может быть, мое присутствие только увеличит его душевные муки. Благодарю за ваше предложение, барон, но я не принимаю его. Мы должны направиться в разные стороны. Пути наши различны.
— Как вам угодно, — отвечал Ларош-Боассо с улыбкой. — Я вижу, мосье Леонс, что награда, обещанная счастливому охотнику, который убьет жеводанского зверя, интересует вас больше, чем участь вашего дяди. Поезжайте и не теряйте мужества! Но не надейтесь, что мы не встретимся. Сегодня наши пути расходятся, но они могут пересечься снова. Прощайте!
Они обменялись поклонами, ироническим с одной стороны, холодным с другой, и Леонс вышел. Через несколько минут он и его люди покинули мызу.
XXII
Посещение
Зима свирепствовала в Жеводанских горах, в особенности в окрестностях Меркоара. Нет, холод не достигал такой суровости, как, например, в 1709 году, оставившем о себе такие ужасные воспоминания по всей Франции, но беспрестанные резкие перепады температуры, то дожди, то мороз, внезапные оттепели и похолодания вконец вымотали и людей, и природу. Звери в лесах также страдали от странных прихотей зимы, и возможно, даже сильнее людей. Волки, которых голод делал лютыми, наносили серьезный ущерб хозяйству этой части провинции. И жеводанский зверь, недавно возвратившийся в меркоарские леса, снова принялся опустошать окрестности.
Понятно, что при подобных обстоятельствах в замок редко заглядывали гости, а следовательно, ничто в нем теперь не нарушало глубокой тишины. С самого начала зимы он принял вид пустынный и унылый; ставни оставались запертыми, снег лежал сугробами во дворах, хищные птицы свили гнезда в трещинах стен; можно было предположить, что замок необитаем. Одиноких охотников, которых необходимость вынудила искать в нем гостеприимства на одну ночь, встречал кавалер де Моньяк. Он был учтив и всячески подчеркивал, что гостю в замке очень рады, однако вряд ли это было правдой, потому что сама владетельница замка ни разу не проявила желания поговорить с кем-либо из гостей. Кристина, некогда постоянно пребывавшая вне стен своего мрачного дома, теперь почти не покидала его, ограничиваясь лишь редкими и непродолжительными прогулками по саду.
