Собравшиеся, преподаватели Зиновьевского университета, слушатели Института красной профессуры, партийцы и активисты, были внимательны, некоторые конспектировали, некоторые уважительно кивали звучным словам – дескать, согласны, а как же?
Мономахов и Соловьев вопросительно глянули на своего командира.
– Можно, – сквозь зубы прошептал Ларионов и швырнул вслед за гранатами сотоварищей в зал газовый баллончик. Все трое выскочили в коридор и прикрыли двери, в этот момент в зале тяжело рвануло. Раздался звон лопнувших стекол, отчаянные крики и топот по лестнице.
– Что случилось, товарищи? – тревожно спросила их внизу товарищ Брекс.
– Взорвалась адская машина, бегите живо в милицию и ГПУ! – крикнул ей Ларионов.
В 21 час 40 минут поезд отошел от Финляндского вокзала на Белоостров. В Левашове трое вылезли и, около 11 вечера оказавшись на Выборгском шоссе, зашагали к границе.
Найдя в лесу глубокую яму, они пролежали в ней шестнадцать часов, держа наготове гранаты, револьверы и каждый раз, когда на них чуть не натыкались пограничники и красноармейцы, доставая ампулы с цианистым калием.
Около 2 часов ночи 9 июня они вышли на берег речки Сестры и, высоко подняв револьверы, перешли ее вброд. Перед ними высился пограничный столб с гербом Финляндии.
31 декабря 1927 года, Москва, Лубянка, Россия
В кабинете начальника ИНО (ИНО – Иностранный отдел, разведка) ГПУ тов. Трилиссера собрались ближайшие помощники – Яков Серебрянский, Агабеков. Шумы огромного города не доносились в этот кабинет окнами на площадь – мешали тяжелые гардины. Собравшиеся слушали начальника.
– Итак, товарищи, следует признать, что успехи наши не так велики, как хотелось бы, говорил хозяин кабинета, – несмотря на то, что «Тресту» безоговорочно верил Кутепов, что примеру Слащова последовало около трех тысяч офицеров, что боевая организация РОВСа действовала под нашим неусыпным вниманием. Главная цель не достигнута, основные фигуранты Белого движения не ликвидированы и действуют. По-видимому, не поверившие в «Трест» Врангель и бывший Великий князь Николай Николаевич каким-то образом предупреждены Слащовым, что мы держим «Трест» под контролем.
– Каким же это? – спросил Серебрянский.
– А это у вас бы поинтересоваться, товарищ Яков! – Трилиссер нахмурился. – У вас шпики чуть не под кроватью у Слащова поселились, и мы точно знаем, что он плетет какую-то сеть, но какую?! Нет ответа! С кем из этих трех тысяч врангелевцев он в контактах и кто из них завербован Врангелем, а кто просто вернулся, а?
– В общем-то ничего угрожающего нет, – пожал плечами Агабеков. – Посты все бывшие занимают неважнецкие, заговора не просматривается…
– Да вы в своем уме?! – задохнулся Трилиссер. – Три тысячи друзей Слащова в Красной Армии, да если хоть пятьдесят из них имеют тайное задание и в час X поднимут восстание, захватят наши учреждения, куда они беспрепятственно имеют вхождение, если террористы в этот час посеют панику, а Врангель ударит пусть дивизией – не пойдет ли полыхать по России, а, товарищи?! Или вы думаете, что крестьяне уже позабыли, как товарищ Тухачевский фронтовой артиллерией сёла на Тамбовщине сносил?! Или матросики Кронштадт – кстати, тому же Тухачевскому – простили?
Повисла тишина.
– В общем, так. – Ладонь начальника Иностранного отдела тяжело опустилась на зеленое сукно полированного письменного стола. – Хватит в игрушки с Кутеповым играть! Врангель со Слащовым сплели свою сеть, и мы не знаем ни длины ее, ни ширины…
Трилиссер поднял голову.
– Остальное, что сейчас прозвучит, записыванию не подлежит. – Его глаза уперлись в секретарей-стенографистов. Те двое, бледный юноша и пожилая дама, кивнув, торопливо вышли.
– Значит, будем кончать, – глухо ложились в тишине слова начальника кабинета.
3 апреля 1932 года, кабачок «Глотка и кувшин», Марсель, Франция
– Mais non, monsieur, c'est très dur. (Нет, это очень дорого. – франц.) – Поблекшая, но со следами былой красоты девица отказывалась от коньяка «Метакса», которым ее настойчиво пытались угостить греческие моряки. – Peut-être, un peu du vine? (Может, немного вина? – франц.), – соглашалась выпить она, показывая на кувшины «Merlot». – Евхаристо (Спасибо. – греч.), – поблагодарила она, когда хозяин, повинуясь взмаху руки матроса, поставил кувшин на стол.
Капитан Соколовский пил шестой день подряд. Или шестой месяц?
Он не знал. После того как его выпустили из очередной психбольницы, на работу уже не брали. Бывшие друзья были кто где, добраться до них было невозможно, да и зачем? И капитан бросил якорь здесь, в порту а когда случалось украсть или хорошо подавали и хватало даже на шлюху, капитан рассказывал ей, что уедет в Боливию. О, эта Боливия! Страна, где счастливы все, и даже русские…
Отчаянный женский крик заставил капитана вынырнуть на поверхность. Кричала как раз та, что отказывалась от «Метаксы». Видимо, она чем-то не угодила морякам или они поссорились из-за очередности, но только один из них, коротышка поперек себя шире, размахивал перед ее лицом широким ножом, а остальные смеялись за ее спиной.
– Боже мой, помогите! – До Соколовского дошло, что женщина кричала по-русски.
«Ну, вот и Боливия, пора», – усмехнулся своим мыслям капитан и, потянув из носка стилет, тот самый, которым закололи Петрова, сжал его покрепче и шагнул в круг.
Капитан не знал ножевого боя, но семнадцать раз ходил в штыковые атаки. Впрочем, он не собирался никого убивать. Он хотел, чтобы убили его.
Греки что-то предостерегающе крикнули, и коротышка, как на шарнирах, мгновенно повернулся к Соколовскому. По тому, как он держал нож лезвием вбок, не напрягая кисти, – по всей его позе капитан понял, что перед ним опытный боец. «Слава богу», – пронеслось в голове Соколовского, и он, провоцируя грека, сделал ножом выпад вперед.
Коротышка чуть отшатнулся и вобрал голову в плечи. Его глаза насмешливо сузились, и он подобрался, готовясь к прыжку. В кабаке сгустилась тишина, все напряженно ждали конца, только воришки под шумок продолжали шарить по карманам у пьяных.
– Митя… Ты?! – вдруг выдохнула женщина, и Соколовский даже не удивился, узнав в ней Елену, старшую из своих сестер, ту, в которую так гибельно был когда-то влюблен ротмистр Петров.
– Ты жива?! – спросил он, оторвавшись глазами от коротышки, начавшего движение.
– Non, je vous prie! – закричала она. – C'est mon frère, il est malade! (Нет, прошу вас! Это мой брат, он болен! – франц.) – В следующую секунду она метнулась вперед и встала между братом и ножом.
Коротышка не захотел сдерживать движение. Но и убивать шлюху было не к лицу. И он полоснул лезвием ей по лицу, от уха до уха, и вся ватага вывалила на улицу с хохотом и криком.
Соколовский подхватил упавшую. Она была в сознании и улыбалась ему сквозь боль счастливой улыбкой. Слезы текли по лицу капитана, смешиваясь с кровью сестры.
