— Ее кожа стала хуже, — замечаю я.
— Может, от стресса перед экзаменами?
— Скорее, из-за собаки. Она завела новую собаку.
— Какой породы?
— Борзая.
— Хорошая порода, — произносит она.
— Но это вовсе не для того, чтобы заменить ей мать, — поясняю я. — Ее мать еще жива.
Я чувствую себя совсем взрослым. Мне кажется, я могу говорить со своей матерью о чем угодно. И спрашивать ее о чем угодно.
— Мам, у меня вопрос.
— Да.
— Мы с папой оказались в доме, когда тот загорелся.
— Да.
— Представь чисто гипотетически, что у тебя равные шансы спасти нас обоих. Кого бы ты вытащила первым?
— Тебя, — отвечает она.
— Круто.
— Но мне было бы жалко папу.
— Ну да.
Свернув в заросли утесника с фиолетовыми бутонами, тропинка сужается, и мы выстраиваемся в одну линию. Первым иду я. Папа ушел далеко вперед и уже спускается к деревне.
Я решаю поделиться еще некоторой информацией:
— Она все еще встречается с тем новым парнем. Его зовут Дэйфидд.
— Не переживай, — говорит мама и гладит меня по спине на ходу.
— Ненавижу его, хоть мы и не знакомы, — бросаю я через плечо.
— Я тебя понимаю, — отвечает она.
Тропинка снова становится шире. Группа людей сидит и смотрит на парапланеристов. Чуть ниже по склону двое ребят поднимают фиолетовый парашют, растянутый на земле — он вздувается, как медуза; его веревки закреплены на спине парня, на котором комбинезон и шлем.
Я жду, когда мама скажет, что эти отношения не будут значить для меня ровным счетом ничего, как только мне исполнится сорок три. Или отделается поговоркой, мол, что в море полно другой рыбы. А еще там куча китов, ракообразных, обломков кораблекрушения и около дюжины военных субмарин.
Но вместо этого она говорит:
— Мне нравилась Джордана.
Папа ждет нас у отеля «Голова Червя».
— Прогуляемся немножко, посмотрим на Червя? — предлагает он.
— Никогда не откажусь взглянуть на червя, — отвечаю я.
Папа ступает на тропинку, идущую вдоль утеса.
Я жду маму: она надевает свою ужасную фиолетовую махровую кофту.
Ветер завывает в ушах. Я представляю себя буквой наклонного шрифта: расстегнутая куртка на молнии развевается, как крылья, я склонился вперед, поддерживаемый только ветром.
Мама надела худшую в мире кофту. Она берет меня под руку, точно мы муж и жена. Стараюсь не чувствовать себя неловко.
Мы идем по гравийной дорожке. На вершине утеса овцы жуют траву. Они не страдают боязнью высоты, потому что их мозг недостаточно развит. Овца не в состоянии представить, как ее копыто вдруг поскальзывается, происходит внезапный выброс адреналина, вся жизнь прокручивается перед глазами, и нет даже времени пожалеть о ее бессмысленности.
Мы обгоняем семейство в одинаковых лимонно-желтых матросских куртках. У них азиатский разрез глаз. Дети позируют перед камерой рядом с бараном.
Мама встает на цыпочки и говорит мне на ухо (я совсем недавно ее перерос, и ей нравится заострять на этом внимание):
— Каждый год в этих скалах разбивается минимум три человека. Их просто сдувает ветром.
— Я буду осторожен.
— Я просто сообщаю тебе статистику.
Смотрю на нее. Короткие кудряшки на висках от ветра змеятся, как гады на голове горгоны Медузы.
— Не ври. Ты бы не вынесла, если бы я упал. Твое сердце было бы разбито.
— Я бы пережила, — с улыбкой говорит она.
Невероятно.
Тропинка выводит нас на равнину. Мы проходим мимо информационной будки Национального треста[37]. Папа уже сильно нас обогнал. Он дошел до хребта, и я отчетливо вижу его силуэт, обрезанный горизонтом по колено; его вельветовые брюки треплет ветер. Он пропадает за перевалом. С моего места кажется, будто папа шагнул в никуда, решив покончить со всем этим.
Небо окрасилось в более холодный и светлый оттенок голубого. Единственное облачко-лоскут раздулось до размеров одеяла. Солнце быстрее движется к горизонту. Притворяюсь, что время тоже идет быстрее.
Мы ступаем на вершину, испытывая на себе всю силу ветра. Это можно было бы сравнить с дракой, если бы я когда-нибудь дрался.
Под ногами низкие ступеньки, ведущие влево, к Голове Червя. До Червя можно дойти только в отлив. Сейчас прилив. Папа пошел направо, по более крутой тропке, вырубленной в скале; она зигзагом спускается к заброшенной хижине спасателя, приютившейся на краю утеса.
— Говорят, там водятся привидения, — произносит мама.
— Кто говорит?
— Просто говорят, и все.
Мы сворачиваем за папой вправо. Стоит перевалить через хребет, и ветер вдруг стихает.
— У тебя есть свидетельства очевидцев? — допытываюсь я.
Мамины волосы снова ложатся гладко. Ветра нет, и мы восстанавливаем равновесие. Все равно что ступить с корабля на твердую землю. Мама по-прежнему держит меня под руку.
— Говорят, старый спасатель хотел, чтобы и его сын стал спасателем, — отчетливо произносит она. — И как-то раз они отправились в море. Отец учил сына, как быть спасателем.
— Прежде чем рассказывать историю, нужно отрепетировать ее про себя, — поучаю я.
Мы вместе идем по ступенькам, ступая осторожно, в унисон.
— И вдруг разыгрался шторм, пришедший из Ирландии, — продолжает мама.
— Шторм не может прийти к нам из Ирландии. Эта история как твои анекдоты. Смотри не забудь самое смешное.
— Отец хотел тут же повернуть к берегу, но мальчик возразил, что если он хочет стать настоящим спасателем, то должен научиться вести себя в сложных ситуациях.
— Вот это похоже на правду, — говорю я.
— Но отец все же сомневался и сказал, что им лучше немедленно вернуться в хижину. Сын стал умолять. — Мама принимается говорить писклявым детским голоском: — «Папа, папа, я готов, клянусь, я готов быть спасателем». Но он не убедил отца.
— Мам, ты пересказываешь сюжет «Малыша-каратиста».
— Отец сказал: «Ты еще не готов. Извини, сынок, но надо вести ее домой».
— Молодец, мам. Лодка всегда женского рода.
— Но парень был очень упрямый. Он был примерно твоего возраста — пятнадцать, шестнадцать лет — и думал, что ему море по колено.
