Я взглянул на перечень преступных деяний, составленный Анастасией, записанный почерком школьницы в алфавитном порядке, точно в букваре. Алкоголизм… Банкротство… Богохульство… Взяточничество… Грабеж… Кража со взломом… Мошенничество… Нападение… Оставление семьи… Поджог… Применение силы… Содомия… Супружеская измена… Фальшивомонетчество… Шантаж… Экологические преступления… Каждому она давала определение, в основном кратко, хотя на Хищении остановилась подробнее. «Каждая часть похищенного имущества должна быть перемещена, — гласила ее цитата из „Энциклопедии криминологии“, — сколь угодно незначительно, с прежнего места и должна хотя бы на мгновение оказаться в полном обладании похитителя. Право собственности доказывается достоверной идентификацией, к тому же похищенное имущество должно обладать рыночной стоимостью». После этого подробно описывались различия между Хищением в крупных и в мелких размерах: разница была преимущественно в стоимости похищенного, но Анастасия пометила, что ночная кража в железнодорожном вагоне почти без исключений рассматривалась как тяжкое уголовное преступление. «В отличие от кражи на станции?» — сомневалась она в скобках.
Саймон заметил, что я изучаю эти строки.
— Я бы выбросил это из головы как ее очередную досадную эксцентричную выходку, — сказал он, — если бы не эта пометка. Мой дед работал на железнодорожной станции, на Лионском вокзале. Притворялся уборщиком, но на самом деле убирал имущество пассажиров, а краденое сбывал в городе, поближе к барам, где мог пропить выручку. Я говорю тебе строго по секрету. Я узнал об этом только год назад из судебных протоколов — мне их прислали сюда вместе с коробкой бабкиного наследства. Я уничтожил все документы и избавился от остального, бесполезного случайного хлама, который дед накопил и не смог продать.
— Бесполезного хлама? Например, какого?
— Ну знаешь, всякие паспорта и путевые заметки, которые он находил в украденном багаже. Очевидные улики в то время. Он их прятал. Он был неграмотным и не знал, что с ними делать.
— Но если твой дед был неграмотным, почему Анастасия внесла в свой список преступлений Плагиат?
— Она не могла знать о его неграмотности. Но… — Теперь он совершенно растерялся. Я никогда не видел его менее внушительным. — Но она вообще ничего не могла знать, Джонатон, и теперь мне пришлось поместить ее в клинику.
— Ты избавился от улик против своего деда?
— Я пожертвовал их Лиланду в обмен на снижение налогов, чтобы эти бумаги порезали на мелкие кусочки в подвале какого-нибудь книгоперерабатывающего цеха. В прошлом году дела в галерее шли хорошо. Мне это было нужно. Ты же не думаешь, что Анастасия…
— Как бы она, по-твоему, туда сейчас попала? К тому же она бы понятия не имела, где искать.
— Но до того, как ради меня бросила учебу?
— С какой бы стати ей вдруг понадобилось наследство покойного француза, не имевшего к ней никакого отношения? Его имя ничего бы ей не сказало, а без протоколов суда, проясняющих хоть какой-то контекст, в бумагах все равно не разобраться. К тому же она занималась американской литературой. Что общего у кучки ворованных паспортов и прозы Хемингуэя?
Как наваждение, эти слова сейчас вертятся в моей голове. Естественно, я уже подозревал, что Анастасия, помешанная на Саймоне и знающая толк в исследовательской работе, каким-то образом добралась до этих бумаг, пока еще была в Лиланде, но вот чтобы я тогда связал это с Хемингуэем? Слишком велик соблазн исключить это совпадение из моего рассказа из страха показаться банальным. Точности ради удержусь: имя Хемингуэя в связи с Анастасией было у всех на устах с тех пор, как средства массовой информации благосклонно сравнили «Как пали сильные» с его работами. Не будь ассоциация настолько откровенной, плагиат, возможно, не казался бы тогда настолько невообразимым преступлением для девушки, которая не написала почти ни слова до того, как ее первому роману присудили Американскую книжную премию. Быть может, тогда я смог бы догадаться, что эти азы юриспруденции относились не столько к покойному французу, сколько к ее собственному Алкоголическому Богохульственному Воровству.
Я не знаю, чему верить. Тогда я лишь понимал, что мне нужно добраться до Стэси раньше Саймона, настолько проникнуть в ее тайны, чтобы, если она когда-нибудь заговорит снова, она обсуждала их со мной одним.
— Я уверен, это просто выдумка, — сказал я Саймону. — Я, когда писал романы, тоже такие записи вел.
— Но мой дед…
— Она знала, что он был француз.
— Да.
— Лион — вполне очевидный выбор; не так очевидно, как Париж. А преступление — обычный сюжетный ход, просто затравка для повествования. Пролог.
— Потому что она пишет обо мне.
— На ее месте я бы тоже для начала сочинил запутанную семейную историю.
— Я знал, — сказал он, погружаясь в самообман. После этого ему несложно было уйти от темы. — Она говорила правду. Она и впрямь собирается поместить меня в центр романа. И все эти странные вопросы. Она даже записывала мои ответы — ну, как запомнила.
Я пролистал дальше, примерно до середины ее расследования:
С. не похож ни на кого в семье. Умерли все, кроме матери. Никаких воспоминаний. «Я сам себя сделал. Мне не оставалось ничего другого, я же не собирался всю жизнь проторчать за прилавком скобяной лавки или чего похуже». Отец умер, а мать продала дело, чтобы заплатить за обучение сына в колледже. С. закончил учебу и сменил фамилию на Стикли: «Ты бы вышла за человека по имени Саймон Шмальц?» Новые водительские права и карточка социального обеспечения. Приличные костюмы, никаких ермолок. «Мне нужна была репутация. У меня не было ничего, кроме диплома колледжа». Отец надевал темно-синий пиджак в синагогу и когда собиралась семья, все остальное время — рабочий фартук. Не знает, что носили дед с бабкой. «Мое чувство стиля — только моя заслуга. Семья — это биологическая неизбежность, но я бы все равно стал тем, кем стал, и не важно, кто меня родил. А ты — нет?»
— Ты был писателем, Джонатон, — сказал Саймон, закрыв тетрадь и отложив ее в сторону. — Как Анастасия могла запомнить, что я ей говорил, если я сам не помню даже сути разговора? Я не мог сказать ей некоторых вещей, о которых она тут пишет. Мой отец носил коричневые костюмы. Писатели что, просто выдумывают? Ничего неприкосновенного нет? А вдруг она хотела меня выдать?
— Она романист, Саймон. Выдумывать — ее работа. Ей необязательно помнить вашу беседу дословно. Совсем наоборот, ей нужно ошибаться в воспоминаниях. Когда я пишу романы… когда я писал романы… я нарочно исследовал небрежно. В жизни знания специфичны, непоследовательны и неточны. Если художественное произведение правдиво, на его страницах происходит то же самое. Анастасия не пишет твою биографию. Это твоя биография — материал для того, что она пишет.
— И теперь она даже не желает со мной говорить. Джонатон, что она разузнала?
— А что было разузнавать?
