делала. Она позволяет делать с ее телом что угодно, радуется любой инициативе. Сама соблазняет, причем всякий раз приходит в восторг, что меня удалось втянуть в очередной поединок, будто я ее самый большой и желанный трофей.
Я отвлекаюсь от Лискиной на жужжание.
– У тебя тут телефон разрывается. – Смотрю на экран и не могу сдержать эмоции: там фото Колчина и вместо имени три точки.
– И ты…
– Что?
Она удивлена, что молча не скинул? Не скрыл, что кто-то звонил?
Ася тут же смущенно опускает голову и тянется за телефоном. Нажимает на зеленую трубку, потом на громкую связь, чтобы я слышал голос с той стороны. В квартире слишком тихо, а динамик слишком громкий.
– Да?
– Ась…
– Колчин, четыре утра. Что тебе надо?
– Ты не читала, да?
– Что не читала? Сообщения? Нет, мне не до того.
– Ась, я больше не могу…
– Что не можешь?
– Жить.
– М-м, окей. Ты где?
– Приедешь?
– Говори, где ты?
– Дома.
– Дверь открыта?
– Открою.
– Жди.
– Спасибо, я так тебя люблю.
– Ага.
Она отключается и закатывает глаза. С раздражением смотрит на экран. Морщит нос, что-то бормочет. Не выглядит обеспокоенной, скорее ее неимоверно бесит происходящее.
– Он не хочет жить и ждет меня, – говорит.
Меня это злит. Низкий и банальный прием, чтобы привлечь внимание, но, к сожалению, часто работает. Кто в здравом уме бросит человека умирать?
– И ты…
Поедет к нему? Пошлет к черту? Или поедет? Или пошлет?
Мне кажется, я пойму, если поедет. Это выглядит логично, когда звонят и пишут такие суицидники, – я даже могу оправдать ее. В конце концов, Ася будет чувствовать вину, если с Колчиным что-то случится.
Но вместо того чтобы уйти, она закутывается в одеяло, откидывается на спинку и молча набирает чей-то номер. Ждет, когда ответят, нервно сжимая и разжимая пальцы на ногах. Ставит на громкую связь, устало уронив руки, даже прижимать трубку к уху ей, кажется, чертовски лень.
– Соня? Ау-у!
– Чего тебе, трусиха? – ворчит на том конце сестра Колчина.
– Егор не хочет жить, он дома, в ванной. Дверь откроет. Не звони ему, он меня ждет, а не тебя.
– Поняла.
Ася с каким-то облегчением выдыхает и даже перестает изображать спокойствие. Она все это время крепко сжимала простыню, комкала ее так, что чуть не сломала ногти, и теперь рассматривает покрасневшие подушечки пальцев, как будто с ними это сделал другой человек.
– Переживаешь? – спрашиваю я.
– Нет. – Лицо трогает легкая улыбка. – Вовсе нет. Расстроена, что он вмешался в мою идеальную ночь. Ты в порядке? – тихо спрашивает Ася, протягивает руку и касается моих губ.
– Не могу представить, что ты сейчас чувствуешь. И как быстро тебе надоест мое занудство и спокойствие.
– Ты думаешь, ты спокойный? Или что любовь как на пороховой бочке сильнее спокойной любви?
Я молчу в ответ, выискивая на лице подсказки. Правда в том, что ни черта я не понимаю. Просто никогда и никто, кроме Вячеслава, не был со мной достаточно долго на одной территории. А теперь Ася. И она спокойно говорит слово «любовь», будто оно есть в ее жизни давно. И относится почему-то ко мне.
– Нет, – шепчет в ответ Ася и, задумавшись, смотрит вверх, прикусив губу. – Ты просто вызываешь эти эмоции по-другому. Они естественные, что ли. Мне интересно рядом с тобой не потому, что бушуют гормоны, а просто потому, что, сколько бы я ни разгадывала эту теорему Кострова, она все не разгадывается – никак.
– Теоремы не разгадывают. Их доказывают.
Она в ответ улыбается и беззаботно пожимает плечами, посылая к черту все словари математических терминов.
– Мне нравится, что в нашей паре я чувствую себя всесильной. Могу изучать мир, быть его центром, а не вращаться по чьей-то орбите. Конечно, я могла бы быть самодостаточной, любить только себя и с радостью стать центром своего мира. Без помощи всяких ботаников, но… Никогда еще я не чувствовала себя настолько собой.
– Почему?
Она знает ответ, но не может найти повод сказать. Я это давно чувствую и хочу услышать, чтобы и самому доказать теорему Лискиной.
– Мне кажется, что полюбить себя – это не покрасить волосы и нарядиться в платье, – шепчет Ася, глядя мне в глаза. Мир вокруг нее выцветает, превращаясь в серое полотно. – Это заглянуть в глаза своим страхам. Ты меня заставляешь делать это. Не словами. А тем, что, даже если я все сделаю неправильно, мне кажется, будешь рядом. Будешь вечен. При взгляде на тебя у меня будут появляться силы. Желание становиться лучше. Потому что ты как будто выше всех. Любить тебя естественно, как дышать. Меня иногда удивляет, что тебя не любят вообще все на этом свете. Но при этом я себя не чувствую ничтожной. Ты смотришь на меня так, словно я такая же, как ты. А если ты великий, то и я великая. И я начинаю себя любить. И уважать. Поэтому мой мир вращается теперь вокруг… меня. И поэтому рядом с тобой я чувствую себя более значимой, чем когда-либо.
У меня сбившееся дыхание и путаница в голове. Кажется, пока Лискина «становится центром своего мира», у меня напрочь сбиваются ориентиры.
– Порой хочу всем об этом рассказать, – шепчет она, прижавшись к моему лбу.
Я представляю себе день, когда не нужно будет что-то скрывать, и улыбаюсь.
– М-м… Я смог бы подойти к тебе в коридоре или просто по дороге на лекцию. Обнять и сделать так. – Целую ее в кончик носа. – И потом до последней пары ты бы думала, где же там пропадает мой ботаник, о чем думает, – смеюсь я, а она прячет лицо у меня на плече.
Ее очень легко рассмешить, притянуть к себе, заставить покраснеть. Это настолько приятно и настолько затягивает, что хочется постоянно что-то такое делать. Пусть улыбается, краснеет, виснет на шее, забирается на коленки, трется носом о плечо, кусается, целует. Кажется, до появления Лискиной я был уверен, что все это глупости и я на такое не способен.
– Я и так об этом все время думаю.
Сердце от ее слов вздрагивает, и это вызывает у меня очередную неконтролируемую улыбку.
– А еще что?
– Ну, мы бы сидели рядом на парах Ливанова, и я бы гладил твою коленку.
– И отвлекал.
– Ничего не потеряешь. В конце концов, это просто рука на коленке. Что тут особенного?
– Может, для тебя и ничего, а у меня в ушах сразу белый шум. – Она толкает носом мое плечо, ведет им до уха и кусает мочку.
Ровно то, что мне нужно,
