— Никогда не бывает легко жертвовать теми, кого мы любим, сколь ни велика необходимость. Это всегда тяжело. Но возможно, Рим правит нами лишь потому, что мы ему позволяем; империя падет, когда мы откажемся покоряться ей. Момент настал, нужен только человек, который найдет мужество ухватиться за эту возможность и наделенный даром убеждения, чтобы за ним могли следовать другие. Если я вижу перед собой, или придется ждать, когда сменится еще одно поколение?
С минуту Иуда молчал, затем ответил:
— Говорите, что я должен делать.
— Оставаться в Иерусалиме небезопасно, госпожа. Прокула недоуменно смотрела на центуриона Корнелия.
Час был поздний. Она уже удалилась на свою половину и читала при свечах о Песахе, когда в дверном проеме вырос великан Корнелий.
— О чем ты?
— Этой ночью Пилат арестует еврейского Мессию. К утру об этом узнает весь город. Когда это случится, они, возможно, нападут на дворец. Я не смогу защитить вас, если это произойдет, поэтому организовал вам побег. Пожалуйста, оденьтесь в дорогу и следуйте за мной.
— Это Пилат тебя послал?
— Он и сам бы пришел, но сегодня вечером решается слишком многое.
— Отвечай на вопрос! Ты здесь по приказу Пилата?
— Нет.
— Он бы так никогда не поступил. Я римлянка, как и ты, и Пилат, и все, кто оказался в этом проклятом дворце. Я не стану убегать от судьбы, которая ждет остальных.
Большое круглое лицо центуриона налилось краской.
— Вам не понравится здесь завтра, госпожа. Вы не видели, что делают солдаты с женщинами после битвы.
— Что такого сделал Пилат? Почему навлек на нас такие испытания?
— Ваш муж только исполняет приказы императора.
— И они касаются еврейского Мессии?
— Я и так сказал больше, чем должен.
Предчувствие надвигающейся беды проникло в сны Прокулы. И сон этот она сочла ниспосланным ей свыше.
Он был прост и страшен: распинали человека, как это много раз случалось и раньше. Но на этот раз все было по-другому. Наблюдающие за казнью стояли не на расстоянии, как это положено. Они подошли к самому основанию креста, ловили капающую сверху кровь и размазывали ее по своим лицам, а затем по лбам и головам тех, кто оказался в стороне и не мог дотянуться.
Прокула вздрогнула и проснулась. А потом прошептала в ночь:
— Он ритуальная жертва для заклания!
Она спрыгнула с кровати, разбудила спящую на полу рабыню и сказала, что ей нужно срочно поговорить с трибуном стражи. Девушка опрометью выбежала из спальни и вернулась через несколько минут с офицером и эскортом солдат.
— Я должна поговорить с Пилатом, — сказала Прокула, торопливо накидывая плащ поверх ночного одеяния.
— Наместник занят, госпожа.
— Но сейчас ночь!
— Скоро наступит рассвет, госпожа, но у него срочные дела.
— Отведите меня к нему!
— Это невозможно. Наместник в большом зале. Нас он не вызывал и никому не позволит войти, в том числе и женщине.
— Тогда отведите меня к Корнелию.
— Но, госпожа, у меня нет права…
— Я не об одолжении прошу, трибун. Я вам приказываю!
— Центурион рядом с вашим мужем.
Тогда отведите меня к залу и передайте центуриону, что я хочу поговорить с ним, срочно. Пусть Корнелий сам решает, сможет ли выйти ко мне.
Молодой трибун колебался секунду-другую, затем молча кивнул. Прокула последовала за ним.
Огромный дворец Ирода был украшен большими бессмысленными фресками с изображением растительности и каких-то нереальных пейзажей, где не нашлось места образам людей и животных. Одно просторное помещение переходило в другое, соединяясь высокими арками и длинными коридорами. Они шли минут десять, прежде чем приблизились к большому залу: невиданные архитектурные масштабы дворца призваны были внушать благоговейный трепет.
Прокула ждала несколько минут, затем двери отворились — появился Корнелий.
— Что случилось, госпожа?
— Пилат не должен казнить еврейского Мессию!
— У него нет другого выхода.
— Но этот человек ни в чем не повинен!
— Для римского наместника это значения не имеет. Таковы политические…
— Ты не понимаешь! Мне приснился сон. Я видела, я поняла, что случится! Этот человек — жертва для заклания на Песах.
Корнелий лишь покачал головой.
— Сновидения далеко не всегда…
— Его кровь отметит тех, кого пощадит ангел смерти! Как в Египте перед тем, как Моисей повел своих людей к свободе: пройти смогли только те, кто помечен его кровью. А остальные… Мы погибнем! Все до единого, весь род человеческий, весь мир! Если Пилат убьет этого человека, Рим падет!
— Я расскажу ему о вашем сне, госпожа, но это ничего не изменит.
Корнелий удалился, а трибун, сопровождавший Прокулу, сказал ей:
— В данном случае наместник ничего не решает. Евреи сами того требуют.
— Требуют чего?
— Требуют, чтобы самозванца приговорили к смерти. И ваш муж пытается воспротивиться им. Он говорит, что человек этот невиновен, но они угрожают гневом самого императора, если он этого не сделает.
— Евреи грозят именем Цезаря?
— Ваш супруг уже отправил Иешуа к Ироду Антипе, чтобы тот сам решал. Но Антипа и слышать ничего не хочет.
Второй трибун, слушавший их разговор, добавил:
— А мне говорили, будто бы прокуратор отказывается казнить этого человека. И собирается представить его перед евреями, чтобы они сами решили, что с ним делать. Священники просто в бешенстве, но ваш муж непреклонен. Он пощадит приговоренного, если сможет.
Прокула не стала отвечать. Ей не верилось, что Пилат защищает этого еврея. По опыту своему она знала: мужчины очень не любят менять своих решений. Если Пилат поссорился со священниками из-за одного еврея, значит, причины на то у него были самые веские. И поступил он так не из чувства доброты и справедливости. Пилату не свойственны эти добродетели. Он задумал что-то дурное. Но что именно — Прокула не догадывалась.
Теофан начал рисовать при первых лучах восходящего солнца. Хозяин заказал потрет царя иудеев, а не какого-то там преступника, и художник старался выполнить именно эту задачу. Мужчине было лет тридцать пять — тридцать шесть, не исключено, что на год или два меньше. Лицо темное от постоянного пребывания под лучами солнца в пустыне. Он уже начал лысеть, а волосы на висках серебрились сединой. Теофан старался изобразить его именно таким, каким он был до ареста, — человеком, который не прочь хорошо поесть и выпить. Человеком, всегда готовым посмеяться, хотя бы для поддержания духа, а вовсе не одним из тех худых, мрачных и аскетичных фанатиков, что, кажется, ненавидят саму жизнь, которую подарил им Господь.
