и Богом возлюбленного, Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича, всея Русии Самодержца, и за Благоверную Царицу и Великую Княгиню, и за Их Царские Дети, которых Им, Государям, впредь Бог даст, души свои и головы свои положити, и служити Им, Государям нашим верою и правдою, всеми душами своими и головами.
Заповедано, чтобы Избранник Божий, Царь Михаил Феодорович Романов был родоначальником Правителей на Руси из рода в род, с ответственностью в своих делах перед единым Небесным Царем. А кто убо и не похощет послушати сего Соборново Уложения… и начнет глаголати ина и молву в людех чинити, и таковый, аще от священных чину, и от бояр царских и воинственных, или ин хто от простых людей и в каком чину ни буди, по Священным Правилом Святых Апостол, и Вселенских Седми Соборов Святых Отец и Помесных, и по Соборному Уложению всего Освященнаго Собора, чину своего извержен будет, и от Церкви Божия отлучен и Святых Христовых Тайн приобщения, яко расколник Церкви Божия и всего православнаго хрестьянства мятежник, и разорител закону Божию, а по Царским законом месть восприимет, и нашего смирения и всего Освященнаго Собора не буди на нем благословение отныне и до века. Понеже не восхоте благословения и Соборнаго Уложения послушания, тем и удалися от него и облечеся в клятву.
А на Соборе были Московского Государства изо всех городов Российского Царства власти: митрополиты, епископы и архимандриты, игумены, протопопы и весь Освященный Собор; бояре и окольничие, чашники и стольники и стряпчие, думные дворяне и диаки и жильцы; дворяне большие и дворяне из городов; дияки из Приказов; головы стрелецкие, и атаманы казачьи, стрельцы и казаки торговые и посадские; и великих чинов всякие служилые и жилецкие люди; и из всех городов Российского царства выборные люди».
Далее делегаты собора поставили своеручные подписи. За оными следовало заключение:
«А уложена и написана бысть сия Утвержденная Грамота за руками и за печатьми Великого Государя нашего Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича всея Русии Самодержца, в царствующем граде Москве, в первое лето царствования его, а от сотворения мира 7121-го».
Тем временем тревожные вести пришли на Москву с Верхнего Поволжья…
* * *
Юрлов не мог участвовать в делах собора. По подсказке Беззубцева он укрылся в Спасо-Андрониковом монастыре под видом трудника. Здесь он познакомился с одной юной послушницей, нашедшей приют в монастыре в это лихое время. Тронули Юрлова за душу её печальные и томные синие очи, и густая русая коса. Как-то после обедни, выйдя из Спасского собора, он нагнал её и первый повёл разговор.
– Кто ж ты таковая, милушка?
Та, замедлив шаг, поправив платок и плотнее укрыв голову, взглянула ему в глаза. Долго и выжидательно смотрела, затем неторопливо отвечала:
– Яз – дочь коломенского сына боярского Максима Ремезова. Батюшка наш от ран изгиб уже четыре года тому. А матушка занедужила и то ж померла. Остались яз и братец мой молодший – Семён.
– Как же зовут тя, милая?
– А зовут меня Анастасией. На Анастасию-узорешительницу крещена.
– Какое имя у тебя дивное, милая! – с умилением произнёс Юрлов.
– А какого роду-племени, чина и звания ты, мил человек? – спросила девушка.
– Святый Георгий – мой небесный покровитель. А зовут меня Юрием. Род мой из московских дворян. Боле не скажу ничего, ибо не в праве о том говорить…
– Так и не говори, коли не можешь, не понуждаю тя. Но вижу по тебе, что дворянского ты роду, из хорошей семьи, – отвечала девушка.
– А чем же жила допреж ваша семья, Настенька?
– Были у нас сельцо и поместье за Окою, и земли 5 четей верстах в пяти от Коломны. Но как батюшка с матушкой померли, две семьи землепашцев от нас ушли. Как голод пришёл, яз с братиком в Коломну подалась. Но и в Коломне нам места не нашлось, вот и прибрели мы сюда – в Спасо-Андроникову обитель, рассказывала она.
– Не горюй, милая, отныне яз тебя и братца твово уже не оставлю, коль буду жив. Хоть и не знаю, куда повернёт меня судьбина, но вижу, что буду яз с тобою…
После этих слов румянец покрыл её щеки. Глаза блеснули, но она опустила их, и тихо произнесла:
– Спаси тя Бог на добром слове, Гюргий! Помоги Господи, тебе в делах твоих.
* * *
Резвая тройка, запряжённая в лёгкие сани, доставила Беззубцева в Спасо-Андроников ранним февральским утром. Он застал Юрлова за утренней молитвой в Спасском соборе и просил его немедля идти вслед за собой. Они тотчас оставили храм и уединились на конюшне.
– Что стряслось, тёзка? Что за спешка такая, коли с молитвы меня увёл? – с тревогой спросил Юрлов.
– Немалая рать литовская в Костромской уезд прорвалася. Дале сам помысли, кого тамо-от литва яти хощет… – отвечал Беззубцев.
– Уразумел, можеши и не говорить! – отвечал Юрлов.
– Яз из-за ран своих такого пути не снесу. Да и не мне туда ехать, а табе… – заметил Беззубцев.
– Отчего ж на меня сей Крест возлагаеши? – спросил Юрлов.
– Юрко, ты добре тои места ведашь! Там – твой родной край, там же вотчина ваша и поместье… Табе идтить, боле некому! Поспешай с Господом! – настаивал Беззубцев.
– Когда ж выступати?
– Сей же час собирайся. С тобою туда пять десят детей боярских и казаков пошлю. Добрых коней и оружие вам дам. Главное дело – упаси от литвы и воров юного государя. Доставь его с матушкой в Кострому под защиту стен Ипатьева монастыря. Сей монастырь крепок, пушек, зелья и зарядов там хватит. Воинского люда в Костроме немало. А уж там собор наш в Москве всё порешает.
Уже вечером Юрлов с небольшим конным отрядом охочих путивличей направил свой путь по дороге из Москвы на Ярославль.
* * *
Слегка мело, и в воздухе кружились снежинки. Мороз крепчал с вечера. Поздней февральской ночью кто-то громко и настойчиво постучал в ворота боярской усадьбы Домнино, и обитатели её были разбужены нежданным известием. В морозной, снежной ночи вдруг залаяли и завыли дворовые псы, встревоженные каким-то хаотичным движением и приглушёнными окриками людей. В окнах усадьбы замелькали огоньки свечей и комнаты осветились неяркими бликами. Инокиня Марфа, поднятая с постели прислугой, накрывая платком голову и плечи, вышла в гостевую палату. Следом за ней семенила служанка, которая успела сообщить, что в усадьбу приехал Богдашка Собинин – зять вотчинного старосты Ивана Сусанина.
Приехавшего ввели в палату. Это был рослый русоволосый мужик, с густой тёмной бородой. Одет он был в овчинный тулуп, на котором ещё лежали
