ничего не сказал. Я просто не понимал, как можно привязаться к кафе, не говоря уже о столике.
Если тот человек с порога видел, что его столик занят, он сразу уходил, даже если другие столики были свободны. Хозяину кафе приходилось посылать извинения и обещать, что это больше не повторится. Иногда он даже устраивал тем, кто занял его столик, скандал. Однажды разбил о столешницу трость. Там сидели двое молодых людей, которые не знали, что это его столик. Возможно, впервые оказались в этом кафе, и потом, молодежи всегда кажется, будто мир принадлежит ей, что уж говорить о каком-то несчастном столике в каком-то несчастном кафе. Они не согласились пересесть: с какой стати? Кафе, знаете ли, для всех, и столики тоже. Кто первым занял, того и столик. А тут является какой-то господин и заявляет, что они заняли его столик. Он бы на их месте тоже отказался пересаживаться. Может, попроси он вежливо, объясни, что не может сидеть за другим столом, потому что даже кофе или чай будут иметь другой вкус... Да, это я бы еще мог понять. Но он их просто выгнал, точно из собственной квартиры.
Кого-то, занявшего его столик, он якобы ударил перчаткой по лицу. Дело наверняка закончилось бы дуэлью, потому что тот человек в ответ бросил ему свою перчатку, что означало требование смыть оскорбление кровью. К счастью, хозяин кафе поднял перчатку и как-то все уладил.
После этого инцидента на столик поставили табличку «забронировано». Но тот человек больше ни разу не появился.
Затем мой спутник вдруг сказал нечто такое, что заставило меня задуматься:
— Хозяин кафе умер. Кафе перешло к его сыну. Потом к сыну сына. Но на этом столике по-прежнему стояла табличка «забронировано», того человека по-прежнему ждали... Потом началась война, и однажды в кафе явились солдаты. Для них не имело значения, где тут чей столик, забронирован он или нет, потому что все столики были их. Они садились, где кому удобно, и клали ноги на стол.
Тут он вдруг спросил, не хочу ли я пирожное.
— Охотно, — сказал я, хотя избегал пирожных; собственно, кофе мне тоже пить не следовало бы. В то время у меня как раз была язва двенадцатиперстной кишки. Он кивнул официантке. Та подошла с подносом, на котором лежало множество разных пирожных, улыбнулась моему собеседнику — видимо, узнала его, потому что это не была просто любезная улыбка, какими обычно улыбаются официантки. Он осмотрел поднос и сказал:
— Возьмите это. Таких нигде больше нет.
Я кивнул : мол, хорошо. Себе он заказал такое же. А когда официантка взяла щипчиками пирожное и собиралась положить сначала ему, он направил ее руку к моей тарелке и лишь потом позволил обслужить его.
— Правда же вкусно?
— В самом деле, — согласился я, хотя мне не очень понравилось — слишком много крема.
Но сколько можно обсуждать пирожное? И мы замолчали. Теперь была моя очередь что-нибудь рассказать. Он мне столько всего рассказал об этом кафе, а я все молчал. Но я не знал, о чем говорить. Я вообще был не особо разговорчив. Может, меня смущало, что по ошибке поклонившись друг другу, мы теперь сидим здесь, как добрые знакомые, хотя на самом деле вовсе не знакомы. Кроме того, у меня стало слегка побаливать справа, под ребрами, явно после кофе, а может, еще и пирожного. Я боялся, как бы эта боль не усилилась — тогда и думать станет невозможно, какие уж тут разговоры. Обычно, если боль делалась нестерпимой, я мог только молчать. Хотя порой и это с трудом. Правда, у меня было с собой лекарство, но не будешь же глотать таблетки при незнакомом человеке. Он спросит, что со мной. И разговор зайдет о моей язве двенадцатиперстной кишки. А если и он тоже чем-нибудь болен, мы так и станем говорить исключительно о болезнях. Болезни, как известно, — спасительная тема в любой беседе. Но разве мы за тем по ошибке поклонились друг другу, чтобы потом обсуждать болезни? Тем более, раз он считает, что это не было случайностью. Уж лучше промолчать. Время от времени я вставлял пару слов, но скорее поддакивал, как тогда, с этим пирожным, когда он сказал, что оно вкусное, а я согласился, что да, в самом деле.
— А вы знаете, — наконец прервал он молчание, — что пирожные здесь тоже делают по старинным рецептам, таким же старым, как это кафе? И кофе. Чувствуете, что кофе здесь отличается от того, что подают в других местах?
— В самом деле, — согласился я.
— Ах, этот вкус прежнего кофе... — вздохнул он, вроде бы с ностальгией.
Я не знал, что такое вкус прежнего кофе, потому что в моем детстве кофе был только ячменный, с молоком. Ну и еще потом, после войны, в той школе, без молока, без сахара — на вкус горькая водичка.
— Вот почему я иногда захожу сюда, — сказал он. — Интересно, как они его варят? Однажды я спросил хозяина, но он сказал лишь: рад, что вам понравилось. Подумать только, даже в кафе свои секреты. Прежний вкус кофе... — Он задумался. И, вдруг пробудившись от этой задумчивости: — Задумывались ли вы когда-нибудь, насколько сильно мы связаны с прошлым? Необязательно нашим собственным. Впрочем, что такое наше прошлое? Где его границы? Это что-то вроде смутной тоски, но по чему именно? Не по тому ли, чего не случилось и что тем не менее миновало? Прошлое — всего лишь наше воображение, а воображению нужна тоска, оно просто-таки питается тоской. Прошлое, мой дорогой, не имеет ничего общего со временем, как все полагают. И потом, что такое время? Есть ли вообще такая штука, как время, если исключить календари и часы? Мы просто изнашиваемся, вот и все. Как и всё вокруг нас. Жизнь — это энергия, а не существование, а энергия исчерпывается. Что же касается прошлого, оно никогда не исчезает, поскольку мы творим его снова и снова. Его творит наше воображение, оно определяет нашу память, формирует ее черты, диктует выборы — а не наоборот. Воображение — основа нашего существования. А память — всего лишь функция воображения. Воображение — единственное место, с которым мы ощущаем связь, единственное, в котором можем быть уверены, что наверняка в нем обитаем. И умирая — умираем именно в нем. Вместе со всеми, кто когда-либо умер и кто помогает умереть нам самим.
