– Да, разумеется… – скучным голосом отозвалсяСуменков.
Оглянулся на Надю. Она сидела на стуле под бдительнымприсмотром нависавшего над ней Петра. Судя по лицу, у нее не то чтобы неосталось сил бороться – она просто не видела выхода для себя. Наверное, стаким лицом идут ко дну застигнутые водоворотом пловцы, когда не в состоянииуже удерживаться на воде….
– Борис! – вскинула она голову. – Это всеграндиозная провокация! Он не зря приехал в Кайзербург, он подбирается к «ДжонуГрейтону»…
– Замолчи, пожалуйста, – сказал Суменков.
Надолго воцарилась общая тишина. Суменков, не отрываясь,смотрел на Сабинина, а тот старался не отвести глаз, как будто именно в этомбыло спасение: выдержать немигающий, магнетический взгляд, физически давивший…
– Виктор, – сказал Суменков. – Принеси изкухни тарелку, там наверняка есть…
Когда боевик выполнил приказание, принеся тарелку издешевого фаянса, белую, с простеньким узором из синих цветочков по краю,Суменков, не отводя взгляда от Бестужева, взял обеими руками показания майора иразорвал – пополам, и еще раз, и еще. Бросил клочки в тарелку, поднес спичку.Бумага занялась желтым высоким пламенем. Суменков старательно ворошил пылающиеклочки, пока они не догорели, а потом старательно примял пепельницей, раздавилв порошок черные хрусткие хлопья.
– Постарайтесь меня понять, господин Сабинин, –сказал он глухо. – Боевая организация должна остаться вне всякихподозрений. Эти бумаги отнюдь нас не красили…
– Но!.. – непроизвольно воскликнул Бестужев.
Суменков сказал с расстановкой, величественно:
– Я полагаю вас, господин Сабинин, очищенным от всякихподозрений. И разрешаю вам беспрепятственно уйти отсюда. Возьмите это, –он толкнул по столу к Бестужеву паспорт и билет на пароход. – Но если выкогда-либо, где-либо, кому бы то ни было заикнетесь об этой истории, можетесчитать себя покойником. Ну что же вы сидите? Не бойтесь, я не играю с вами. Яникогда не стреляю в спину. Можете идти.
Стоявшие по бокам убрали оружие. Бестужев поднялся на ватныхногах. Не сразу вспомнил:
– Оружие…
– Извините, ваши пистолеты я оставлю при себе, –сказал Суменков не допускающим прекословия тоном. – Не люблю, когда возлеменя находятся вооруженные чужаки… Зачем вам браунинги в тихой Германии?Никаких сражений вроде бы не предвидится, оружие вам понадобится разве что вАргентине. Не могу сказать, что знакомство с вами доставило мне удовольствие…но я справедлив. Вы можете идти. Что же вы?
Бестужев оглянулся в дверях так, словно хотел запомнить ихнавсегда – Суменкова, застывшего в манерной позе вождя, олицетворение высшейвласти и высшей справедливости; Надю, с потерянным, бледным лицом ссутулившуюсяна стуле; трех безмолвных боевиков, замерших в позах опытных сторожевых собак.
И вышел, потому что ничего другого не оставалось, потому чтоследовало уносить отсюда ноги, потому что он не принадлежал самому себе, и то,что он едва не бросился на помощь Наде, несмотря на все происшедшее, былострашной глупостью, способной погубить и его, и дело…
На подгибающихся ногах, чувствуя страшную слабость, вполнеестественную для человека, только что избежавшего почти неминуемой смерти, онпересек пустынную улицу (фиакр так и стоял у тротуара, очевидно, кучер был свой),вошел в парадное дома напротив (хотя народ здесь жил, несомненно, небогатый,парадное сверкало истинно немецкой чистотой) и встал у запертой половинкидвери, до половины застекленной.
Ждать пришлось недолго: из подъезда вышел, первым направилсяк фиакру, оглянувшись предусмотрительно по сторонам с волчьейподозрительностью, широкоплечий Петр. За ним шел Суменков, следом – остальныедвое. Фиакр отъехал. Бестужев стоял, прижавшись лбом к прохладному, чистовымытому стеклу. Он не понимал, чего ждет и ждет ли вообще. Все было ясно ещедо того момента, когда он увидел, что Нади с ними нет, – как толькоперехватил брошенный на нее холодный взгляд Суменкова. И не было в происшедшемникакого сюрприза, не было ничего удивительного: еще выходя из квартиры, онзнал, что убил Надю этими бумагами, старательно снятой в номере дешевого отелякопией, убил так же верно, как если бы сам направил на нее пистолет и нажал наспуск.
Она была врагом. Она его едва не погубила – и вновь сделалабы то же самое, представься ей такая возможность. Она ненавидела все, что любилон, чему служил, – и отдала жизнь тому, против чего он боролся. Ему никакнельзя было поступить иначе. И все же душу ему раздирала смертная тоска, нагубах теплели ее поцелуи, а в голове бессмысленно крутились, вновь и вновькрутились французские печальные стихи:
Ainsi, toujours pousses vers de nouveaux rivages.
Dans la nuit eternelle emportes sans retour,
Ne pourrons-nous jamais sur 1’ocean des ages
Jeter l’ancre un seul jour.
Temps jaloux, se peut-il que ces moments
d’ivresse,
Ou l’amour a longs flots nous verse le bonheur.
S’envolent loin de nous de la meme vitesse
Que les jours de malheur?
He quoi! n’en pourrons-nous fixer au moins
la trace?
Quoi! passes pour jamais? quoi! tout entiers
perdus!
Ce temps qui les donna, ce temps qui les efface,
Ne nous les rendra plus?[49]
Его плечи содрогнулись, и из груди вырвался хриплый стон,больше похожий на рычание.
– Вы себя нехорошо чувствуете, майн герр?
Он повернулся в ту сторону. Там стояла крохотная девчушка,аккуратная немецкая куколка в белоснежном платьице и пышных кружевныхпанталончиках, таращилась на него с невинной заботой.
– Ничего страшного, liebes Kind,[50] –сказал Бестужев. – Я просто подавился табачным дымом, вот и всё…
– Мой папа говорит, что табак вреден дляздоровья, – чистым, звенящим, как хрустальный колокольчик, голоскомсообщило юное создание. – Вам стоит об этом подумать, майн герр. У васдаже слезы выступили на глазах…
– Да, конечно, – сказал Бестужев. – Яобязательно подумаю, не бросить ли мне курить…
Он прилежно постарался улыбнуться малышке, вышел изпарадного и, твердо ставя ноги, пошел по улице, высматривая извозчика.
Глава 3
Мореплаватель
Сухопутному офицеру на море тяжко и неуютно, особенно еслидо этого вообще не имел опыта морских плаваний. Не считать же таковыми двепоездки на крохотном суденышке из Питера в Кронштадт?!
