Революция как Сатурн – она пожирает собственных детей.
Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов.
И. В. Сталин
Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторыеимена изменены.
Пролог. Увертюра к долгому танцу
– Это не тот дворник, – сказал вдруг Прокопий тихои убежденно. – Не всегдашний, а новый какой-то… Не оглядывайся!
Он стиснул сильными пальцами руку Сабинина, словнокузнечными клещами защемил.
– Да и не думал я оглядываться, – недовольносказал Сабинин, морщась. – Прими руку, больно же…
– А то-то, – хохотнул спутник, разжимаяпальцы-клещи. – Пролетарская заквасочка себя оказывает, осталасьсила… – и мгновенно стал серьезным. – Не тот дворник. Старый былтатарин, моих годов, а этот совсем молодой. Вылитый ярославский половой:кудерышки льняные, курносый, веснушками всего закидало. Двух таких разных ни зачто не перепутаешь…
Они чинно, неспешно шагали в прежнем направлении. За спинойне утихало ленивое шарканье метлы по сухому тротуару.
– Я и внимания не обратил, – серьезно сказалСабинин. – Все они, по-моему, на одно лицо: фартук да бляха…
– Так ты ж им в лица и не смотрел никогда,милый, – сказал Прокопий. – В прежней своей жизни. Дворянчиком даофицерчиком мимо черной кости променадствовал.
– Уймись, – поморщился Сабинин. – Нашел о чемвспоминать, господин пролетарий… В прежней жизни… Нет больше никакой прежнейжизни, и висеть нам с вами, мил-сдарь, если оплошаем, на одной перекладинке,совершенно по-братски… а?
– Типун тебе… – зло фыркнул спутник.
– Аль неправдочку глаголю, милай?
– Правду, – нехотя признался Прокопий. – Ивсе равно – типун тебе… Не егози словесно. Плохая примета – такой вот кураж подпускатьна серьезном деле… Или это у тебя от напряжения нервов?
– Пожалуй, – сказал Сабинин.
– Понятно. Это бывает. Не передумал?
– Да куда уж… Далеко зашло.
– Не тот дворник, – сказал Прокопий без особойсвязи с предыдущим. – Я за неделю к прежнему, к «князю», присмотрелся, какк собственному, давно разношенному штиблету. Но не в том даже дело… Подметатьон не умеет. Совершенно. Метлой шаркает наобум Лазаря, как первый раз в рукивзял. А подмести толково улицу – это, брат, ремесло. Я в Нижнем два месяца подвизалсясамым что ни на есть натуральным дворником, с надежным паспортом – ну, выпалтакой оборот, охранка обложила, забился в нору переждать, пока собаки утомятся…Не умеет он мести. И опять-таки не в том дело… Когда проходили мимо, одеколономот него шибануло явственно. И бриллиантином для волос. Несовместимые сдворником запахи…
– Ты к нему не только присматривался, но еще ипринюхивался? – хмыкнул Сабинин.
– Не егози. Жизнь научит не то что к дворникупринюхиваться – к трезоркиной конуре. Ты, голубь, под петлей гуляешьвсего-то месяца четыре, а я – третий год. К осени три полных годочка и стукнет.Три календаря истрепал… И не пойман до сих пор отнюдь не из-за дурацкоговезения. Нет-с, исключительно благодаря навыкам. Так что ты уж чутью моемудоверяй и насмешек не строй.
– Я и не строю, – серьезно сказал Сабинин. –Но мало ли какое объяснение можно подыскать? Почему непременно филер? Мало ли…
– А ну-ка!
– Домина купеческий, ты сам говорил, – подумав,сказал Сабинин. – Запил твой прежний татарин, неожиданно и люто, как у насиздревле заведено на Святой Руси. Даже у татар. А купеческий приказчик, этотсамый тобою описанный кудряш, в чем-то аккурат к этому дню и проштрафился. Ивыгнал его миллионщик-самодур грех искупать с метелкой. Отсюда и несовместимыес дворником ароматы, и полное неумение владеть метлою… Убедительно?
– Отчего бы нет, – подумав, согласился Прокопий.
– Ну вот, а ты заладил сразу – филер, филер…
– Я, промежду прочим, не говорил, что это именнофилер, – поморщился Прокопий. – Просто-напросто мыслю вслух. Озамеченных несообразностях. Конечно, вовсе и не обязательно, чтобы непременнофилер. Поставь они на нас бредешок, их бы, пожалуй, было тут гораздо болееодного, в самых разных видах и обличьях, по разным сторонам, со всех концов. Номало ли, береженого бог бережет… Ты поглядывай… украдочкой, украдкой, умоляю ятебя, не верти башкою, как дикий тунгус в зоологическом парке. До чего ты вэтом деле неумелый – тоска берет согреть…
– Ценю твои тонкие чувства, – сказалСабинин. – И спорить не буду. Заранее с тобой согласен, где ж тут перетьпротив чистейшей правды. Но есть и положительная сторона. Уж оружием-то явладею, имею нахальство думать, не в пример ловчее прочих…
– Не спорю, – почти сразу же согласилсяПрокопий. – Учили вас, ваше бывшее благородие, так, что нам, лапотным, иблизко не подравняться… Только тут случай особый, ты учти. Это тебе не пояпошкам щелкать, не по прописанному в воинском уставе «внешнему врагу престола иОтечества». – Он помолчал, зло сопя. – Тут свои. Никакие они не свои,конечно, слов не подобрать…
– Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Ничего. Каксказали бы хохлы наши любезные – не журись, моя коханочка… Постараюсь неоплошать. Знал бы ты, какие волки на душе воют, когда все в этой жизни напрочьпотеряно…
– Знаю.
– Ах, пардон, я неточно выразился. Когда теряешь все, ивозврата к прошлому нет. Так оно будет точнее. Так что в моей злобе ты несомневайся. И потом, ежели помнишь, один свой у меня уже повис грехом на душе,так что не гожусь в невинные дитяти наподобие убиенных царем Иродом, ох, негожусь… – зло выдохнул он сквозь зубы. – И коли уж у нас есть время,я тебя еще раз попрошу, Прокопий: не лезь под руку и не встревай. Проверкихотите, доказательства? Кровью повязать хотите? Да хотите, чего уж там, как жеэто еще называется… Вот и ладушки… – Он левым локтем коснулся скрытого пододеждой браунинга. – Сам справлюсь, понятно тебе?
– А что тут непонятного? – дернул уголком ртаПрокопий. – По рукам. Не встреваю. Ты, главное, не дрогни, господин бывшееблагородие. Все, пошли назад, не спеша, раздумчиво, чинною господскою беседоюувлечены…
Он шагал, твердо ставя трость на булыжники мостовой, вчерном касторовом сюртуке и полуцилиндре неотличимый от степенного, осанистогокупца, не вызывавшего у городовых ни малейших подозрений; мало кто, кромепосвященных в некоторые потаенные сложности жизни, мог бы опознать в немэсдековского боевика с неотбытым каторжным сроком и двумя смертными приговорамиза душой.
Кудряш, повернувшись к ним спиной, по-прежнему шаркалметлой. Из-за угла показался извозчик без седока, неторопливо проехал попустынной улице, остановил лошадку – гладкую, сытую – саженях в десяти от них ипривычно понурился на облучке, словно поджидая кого-то, с кем заранееуговорился. Встретившись с ними взглядом, незаметно показал большим пальцемсебе за спину, опустил веки.
