но каждый раз вымогать его внимание обидой, ультиматумами и истериками — идея не из лучших.
Слишком уж далеко Москва от моего серого скучного городка, и в ней нет места угрюмой девчонке из скучной провинции.
В девятом классе нас заставляли учить письмо Татьяны к Онегину, и глупая слабая героиня меня тогда выбесила. Однако теперь я понимаю: она была по-настоящему крутой. Решилась на искренний, взрослый поступок — признание, — и сделала все, что в тех обстоятельствах от нее зависело. И пусть Онегин оказался напыщенным индюком и не проникся чувствами Татьяны, зато ей больше не пришлось ни о чем сожалеть и вечно ждать у моря погоды.
Я тоже больше не могу предаваться бесплотным мечтаниям и держать в душе комок изматывающих противоречий — сомнений, досады, боли, надежды, благодарности и... привязанности к Глебу. Мы договорились созвониться после школы, и я расскажу ему, что он мне нравится — сильно и по-настоящему. А потом задам главный вопрос: что мне делать?
О взаимности с его стороны стараюсь не думать — такой вариант развития событий кажется фантастическим. Скорее всего, Глеб растеряется, попытается подбодрить, а потом потихоньку сольется, а я, как и подобает другу, все пойму и перестану его доставать. Мне не впервой прятаться за броней и переживать испытания молча, но от мысли, что дальше по жизни придется идти без него, трудно дышать.
* * *
До одури волнуюсь перед предстоящим разговором, поэтому и репетирую на износ. Клименко второй день проявляет чудеса выдержки, держит при себе грабли, тактично указывает на ошибки, подбадривает и помогает. На удивление, у меня начинает отлично получаться: движения отточены и доведены до автоматизма, я не дергаюсь, не лажаю и не держу в голове следующий шаг — он просто волшебным образом получается сам. К тому же я научилась считывать малейшие изменения мимики Артема, улавливать напряжение его мышц, подстраиваться и импровизировать — танец нас в хорошем смысле сблизил и сдружил.
Он неплохой парень — немного напыщенный и самовлюбленный, но к тому обязывает идеальная внешность и денежки отца. С ним бывает прикольно и весело, но в груди, в самом дальнем ее уголке, поселилась гнетущая тревога.
Глеб точно в меня не влюблен и ничего взамен не предложит. Неужели мне больше никто не ответит в любое время дня и ночи? Никто не выслушает, не утешит, не даст совет?
Вдруг накрывает кошмарное одиночество, я спотыкаюсь и едва справляюсь с желанием разреветься, но Артем не дает упасть, ставит музыку на паузу, вырастает рядом и щелкает пальцами перед носом:
— Нелли, земля вызывает, прием! Ты сама не своя. Так сильно переживаешь?
— Ага, — об истинных причинах хандры говорить не хочу, поэтому увиливаю от темы: — Мы должны все сделать идеально, чтобы никто не смог предъявить, что нас выбрали незаслуженно! Страшно не оправдать доверие. Да и... Елена в случае провала живьем сожрет.
— Окей! Тогда давай запишем наш урок. Ты пересмотришь его дома и проанализируешь ошибки — так их будет легче исправить. — Артем достает телефон, но недоброе предчувствие сжимает нутро, и я пищу:
— Не беспокойся. Запишу на свой! — выуживаю его из кармана рюкзака и устанавливаю на нерабочей колонке, направив камеру к сцене.
Артем запускает трек с начала, берет меня за руку и обхватывает талию.
Старательно отсчитываю ритм и повторяю шаги. На душе погано: не реагировать на флюиды Клименко невозможно, но, если бы Глеб оказался рядом и прикоснулся вот так, я бы, наверное, свалилась замертво.
Прислушиваюсь к себе, кошусь на губы Артема, и тот замечает.
Мгновенно подаюсь назад, но ладонь на спине становится каменной, взлетает выше и ложится на затылок. А в следующую секунду его губы накрывают мои, и волна горячего... испуга, омерзения и бессилия подкатывает к горлу.
Хочется оттолкнуть этого недоумка, треснуть кулаком в живот и послать подальше, но я беру себя в руки. Я переживаю первый поцелуй с реальным парнем — звездой школы, — разве не таким он и должен быть?
И осознание настырно стучит молоточком по темечку: таким он не должен быть совершенно точно.
— Ты красивая. Сложно было сдержаться... — шепчет Артем мне на ухо. Музыка превратилась в монотонный гул, ноги заплетаются, голова кружится. Никак не определюсь, чего желаю больше: прополоскать рот холодной водой или попросить его продолжить, но он отваливает, рассыпается в тысяче извинений, заключает меня в примирительные объятия, из которых я мгновенно выворачиваюсь:
— Все нормально. Давай с начала! Черт, я имею в виду репетицию!..
* * *
Бесшумно прикрываю за собой входную дверь, оставляю ботинки на полочке, крадусь в комнату и предусмотрительно запираюсь изнутри. Приглашение Алины присоединиться к чаепитию игнорирую — не соблазняюсь даже запахом свежей выпечки по новому рецепту и сплетнями из жизни селебрити.
Падаю на диван, вытягиваю уставшие убитые ноги, кусаю губы и наконец даю волю слезам.
Мне совсем не нравится такой план покорения мира, мне, черт побери, противно и больно... Но я не могу рассказать об этом Глебу, так как лучшего друга у меня больше нет. А, может, вовсе и не было.
Он не звонит, хотя сам вчера настаивал на разговоре, и мое признание, вероятно, обернется катастрофой. Вся моя жизнь — разрушение, хаос и катастрофа.
Стираю со щек черные борозды потекшей туши, старательно подрисовываю новые стрелки, раскрываю ноут и, прерывисто вздохнув, нажимаю на значок камеры. Глеб отвечает почти сразу, но странно растягивает слова и несет ахинею, а на фоне орет музыка и раздаются громкие голоса. Судя по дебильной улыбочке и незнакомому интерьеру, он не дома и изрядно накидался, значит, никакого признания не выйдет. Да и не нужно оно никому — это тупое признание... Такое же тупое, как я сама.
От разочарования немеют губы, слабеют руки, щиплет глаза, в груди разливается крутой кипяток.
Рядом с пьяной физиономией Глеба возникает еще одна — в ней я мгновенно опознаю Оленьку Румянцеву и отчего-то не удивляюсь. Она целует Глеба в губы, прилипает к нему, машет мне и радостно скалится:
— Привет! — радушие сменяется брезгливостью: — Это та самая твоя вебкамщица что ли? Разве ты её ещё не послал?
Оля виснет на Глебе, он с глупой улыбкой пялится в экран, а я захлопываю ноутбук и закрываю глаза.
В нашем странном общении не было ни любви, ни дружбы, оставалась надежда на искренность, честность и взаимное уважение. Но он врал. С самого начала и обо всем.
