убеждении, что существуют книги, которые необходимы, то есть книги, читая которые, мы осознаем, что перечитаем их вновь. Может быть, не раз. Существует ли большая привилегия, чем расширять, наполнять, нацеливать собственное сознание на литературу?
Книга мудрости, образец мыслительной игривости, источник сострадания, верный летописец подлинного мира (а не просто хаоса в нашей голове), слуга истории, защитник противоречивых, бурных эмоций – роман, осознающий собственную необходимость, может – должен – обладать большинством этих признаков.
А сохранятся ли читатели, которые разделяют столь высокое мнение о литературе? «У этого вопроса нет будущего», – сказал Дюк Эллингтон, когда его спросили, почему он играет в утренних программах театра «Аполлон». Лучше придерживаться выбранного курса.
2000
Тридцать лет спустя…[24]
Оглядываться на сочинения тридцатилетней давности – не слишком полезное занятие. Порыв писать влечет меня вперед, побуждает ощущать, что я начинаю путь, начинаю всё заново, и оттого мне сложно справиться с нетерпением, испытываемым мной в отношении начинающего автора, которым я была тогда в буквальном смысле слова.
Против интерпретации, моя вторая книга, вышла в свет в 1966 году, но некоторые ее эссе относятся к 1961 году, когда я всё еще писала Благодетеля. Я приехала в Нью-Йорк в начале 1960-х – будучи полна решимости стать писателем, как обещала себе еще в юности. Мои представления о писателе – человек, которому интересно «всё». У меня всегда были разнообразные интересы, так что в этом я соответствовала учрежденным канонам. Кроме того, мне хотелось надеяться, что в огромном городе мой лихорадочный пыл принесет больше плодов, чем в провинциальной среде, включая превосходные университеты, в которых мне довелось учиться. Удивление вызвало лишь то, что я не встретила здесь больше единомышленников, охваченных, как и я, трепетом сочинительства.
Мне известно, что сборник Против интерпретации воспринимается как хрестоматийный текст мифологической эпохи, ныне известной как шестидесятые. Я привожу этот ярлык с неохотой, так как не жалую распространенную конвенцию упаковывать свою жизнь, жизнь своего времени, в десятилетия. Тогда это были не шестидесятые. Для меня то было главным образом время, когда я написала свой первый и второй романы и начала постепенно освобождаться от груза идей об искусстве, культуре и феномене сознания, которые часто отвлекали меня от художественной прозы. Я была исполнена евангельского пыла.
Коренная перемена в моей жизни, заключавшаяся в переезде в Нью-Йорк, состояла в отказе от академической карьеры: я раскинула шатер за каменными стенами уютного и безопасного университетского мира. Несомненно, в воздухе чувствовался ветер перемен, закостеневшие иерархические конструкции рушились, но я об этом еще не знала – по крайней мере, не знала, когда писались эти эссе (1961–1965). Свободы, за которые я ратовала, мои эстетические стремления казались мне тогда – всё еще кажутся – вполне традиционными. Себя я видела воином нового времени в стародавней борьбе против ханжества, этического и эстетического ничтожества и безразличия. Я не могла и представить себе, что и Нью-Йорк, куда я приехала после длительного обучения в университетах (Беркли, Чикаго, Гарвард), и Париж, где я начала проводить летние месяцы, ежедневно посещая Синематеку, находились в родовых муках исторической эпохи, которую в искусстве назовут исключительно плодотворной. В полном соответствии с моими ожиданиями два этих города, Нью-Йорк и Париж, были полны открытий, вдохновения, ощущения новых возможностей. Преданность искусству, дерзновение и отсутствие корысти у художников, творчество которых представлялось мне важным, вовсе меня не удивляло. Мне казалось нормальным, что каждый месяц появляются шедевры – прежде всего кинофильмы и танцевальные спектакли, но также постановки в авангардном театре, вещи в галереях и на импровизированных художественных выставках, сочинения некоторых поэтов и не поддающихся простой классификации авторов прозы. Может быть, я действительно оказалась на гребне волны. Я думала, что лечу, обозревая окрестности, иногда бросаясь вниз, чтобы лучше рассмотреть заинтересовавшую меня вещь.
Меня так многое восхищало! Я осматривалась вокруг и видела множество значимых произведений, на которые никто не обращал внимания. Возможно, были некоторые предпосылки, позволявшие мне видеть то, что я видела, понимать то, что я понимала, – моя страсть к книгам, «еврофилия» и, пожалуй, энергия, с которой я стремилась к эстетическому наслаждению. Всё же поначалу меня удивляло, что некоторые мои слова читатели находят «новыми» (для меня самой в них не было особой новизны), что я будто бы находилась в авангарде ценителей, а после публикации самых первых эссе стала «законодателем вкусов». Разумеется, я гордилась тем, что, похоже, первой обратила внимание на некоторые из вещей, о которых писала; иногда я не могла поверить своему счастью – сокровища ожидали того, чтобы я их открыла. (Как странно, думалось мне, что Оден не оставил нам статей, подобных моим Заметкам о кэмпе.) Мне казалось, что я лишь распространила на новый материал некую эстетическую позицию, которую сформировала, будучи юной студенткой, изучавшей философию и литературу благодаря трудам Ницше, Патера, Уайльда, Ортеги-и-Гассета (в Дегуманизации искусства) и Джойса.
Я была тогда драчливым эстетом, и мне не чуждо было морализаторство, которое не всегда удавалось скрыть. В мои намерения не входило сочинять манифесты, но безудержный вкус к афоризму вступал в заговор с полемичными целями, нередко к моему собственному удивлению. Именно это в статьях, которые образуют сборник Против интерпретации, мне, пожалуй, ближе всего – цепкость, лаконичность (должна сказать, что я по-прежнему согласна с большинством своих утверждений) и некоторые психологические и моральные суждения в эссе о Симоне Вейль, Камю, Павезе и Мишеле Лейрисе. Однако мне не нравятся пассажи, где педагогический импульс препятствует моей прозе. Все эти списки и рекомендации! Могу предположить, что они полезны, но теперь они меня раздражают.
Иерархия (высокое – низкое) и полярность (форма – содержание, разум – чувство), против которых были направлены мои стрелы, выступали условностями, которые препятствовали надлежащему пониманию произведений, которыми я лично восхищалась. Хотя у меня не было программной приверженности «модерну», защита нового произведения – поносимого, незамеченного или неверно истолкованного, представлялась мне более полезным делом, чем отстаивание старых фаворитов. Рассказывая о своих открытиях, я исходила из превосходства канонических сокровищ прошлого. Эскапады, которым я рукоплескала, казались признаком здоровья, учитывая старые табу, сохранявшие в моем сознании силу. Современные мне произведения, которые я хвалила (а также использовала в качестве платформы для запуска собственных идей об искусстве и сознании), нисколько не уводили меня от славы вечного искусства. Наслаждение дерзкой энергичностью и остроумием спектаклей, которые именовались «хеппенингами», не затмевали для меня Аристотеля и Шекспира. Я выступала – и выступаю – за многоголосую, полиморфную культуру. Так, значит, долой иерархию? Конечно, нет, иерархия незыблема. Если бы мне пришлось выбирать между рок-группой The Doors и Достоевским, то я бы, конечно, выбрала
