там, если с заповедником дела пойдут на лад, может, однажды добудет и золотые. Хохлик остался доволен и тем, бросил на Василия торжествующий взгляд и так раздулся от гордости, что неясно, как рассчитывал поместиться в новую рубаху.
Умила была ничего, приветливой. Василий даже осмелился её спросить, вся ли их семья превращается в медведей.
— Токмо батюшка, — ответила она. — Да и то, правду сказать, не ведаю, обращается али нет. Говорить он о том не любит, сама я того не видывала…
Они ещё немного поговорили, Василий рассказал о своей жизни, и тут за Умилой явилась мать. Нет бы, сказала, добру молодцу снедь отнести, сидит с какими-то голодранцами…
Бросив извиняющийся взгляд, Умила позволила себя увести. Хохлик, показав на удивление длинный язык, тоже ускакал.
— А мне рубаху-то шьют, шьют, а тебе-то нет! — крикнул он напоследок.
Василий пошёл домой и до конца дня думал над рекламой.
В то время, когда дневного света уже не хватало и он собирался притворить дверь и разжечь лучину, в дом вбежал Волк. Василий, опустившись на колени, погладил его, потрепал за ушами, сказал пару глупостей вроде тех, которые люди порой говорят собакам, а потом почувствовал, что Волк пришёл не один.
С ним явился Тихомир и теперь мялся на пороге, не решаясь войти. Вчера был смелее. Василий его пригласил, куда деваться.
— Выходит, что не с кем потолковать, — сказал Тихомир. — Нечисть-то человека не уразумеет, а из людей токмо Добряк, да мы и допрежь не ладили, а ныне жёнка его заедает, продыху не даёт, к нему и не подойти… Бабка Ярогнева ещё, ток она как зыркнет, все слова позабудешь.
Выставив на стол горшок, от которого несло медовухой, староста присел на лавку и, облокотясь на стол, продолжил:
— Ты вот чего, пей да слушай, а отвечать мне и вовсе не надобно. Я так, сам с собой потолкую, вроде как и не с пустым местом…
И поскрёб в затылке. Было видно, ему неловко.
Василий оставил работу — какая уж тут работа? — нашёл кружки и принял внимательный вид.
— Вишь ты, — сказал Тихомир, не поднимая глаз от столешницы, — как оно так-то, да… Вот.
Василий согласился.
— Я с Борисом дружбу водил, а Рада с жёнкой его, — продолжил староста. — Мы будто братья, они будто сёстры. Детишек, думали, обженим, ежели народятся сын да дочь… Счастливое было времечко, да недолгое.
Он разлил медовуху по кружкам, сделал глоток и сказал:
— Я-то, как Борисова сына подменили, тож делал что мог. Людей разных искал, про кого говорили, что способны они помочь. Да Борис уж решил, что всё зря, запер подменыша и толковать о том боле не желал, а я ж чего? Я и не лез. И Раде запретил. Ещё и Всеслава будто разумом повредилась — ну, ясно, хотелося мне жену от того держать подале.
Тихомир допил и стукнул кружкой о стол, глядя перед собой.
— А выходит, Радушка-то моя права была, — сказал он негромко. — И до последнего дружбы не предала, хотя Всеслава так-то с нею себя повела, что иная бы и не простила. А я-то хорош друг, а? Сказали отступиться, я и отступился. Верно Борис меня погнал…
Развернувшись к Василию, староста поглядел прямо в душу и спросил:
— А ведь Ярогнева не сама пришла в няньки наниматься, как думаешь? Такие-то, как она, без просьбы в чужие дела не лезут. И Рада всё заговаривала со мною о подменыше, всё заговаривала, аж до крика у нас доходило. Она ведь, выходит, помощи моей искала, а, Вася? С бабкою они заодно действовали?
Василий пожал плечами.
— Ты бы у Ярогневы и спросил, — осторожно ответил он.
— Да нешто она сознается, ведьма старая!
— Ну а вот, допустим, ты бы узнал, что они заодно, — продолжил пытать Василий. — И что тогда?
— Что? Бабке бы шею свернул!
— Э-э, за что?
— Дак а чё она мне правду-то не сказала? Уж теперь-то могла бы, а ежели молчит, значит, и её вина, что Рада водяницею стала! — убеждённо сказал Тихомир и хлопнул по столешнице ладонью.
Василий вздохнул и задумался.
— А ты, когда жена ушла, не искал её? — спросил он затем. — Ну, тебя же не сразу в ссылку отправили, время было. Не ходил на берег, не пробовал поговорить?
— Как же! — обиделся староста. — Ходил, и звал, да почитай что жил на берегу, токмо не вышла она!
— Хм, а это… А что ты, например, говорил? Какими словами звал?
— Какими-какими! — Тихомир заметно смутился и отвёл взгляд. — Ну, какими жену зовут, ежели она от мужа сбежала…
Василий молча ждал. Староста ещё налил себе, выпил, утёр усы и сознался:
— Ну… «Выходи, паскуда», орал. Марьяшку притаскивал, в воду толкал, кричал, пущай она и её забирает, чего на меня-то бросила! Горло надрываю, Марьяшка ревёт. Это ж и вовсе сердца должно не быть, чтоб не откликнуться!
Василий молчал, только смотрел.
— Ну, чё уставился? — прикрикнул на него Тихомир. — В чём я неправ, а как ещё-то надобно?
— Ну да, действительно, — сказал Василий. — Как ещё? Может, попробовать спокойно поговорить, разобраться, что вообще случилось? Да нет, кто же так делает. Надо сходу обвинять, кричать…
— Да чё ты понять-то можешь! — заорал староста, поднимаясь. — Ишь, сопля, ни жены, ни детей, поучать меня будет!
— Ещё скажи, что я неправ, — упрямо продолжил Василий. — Ты же и сам понимаешь, почему она к тебе не вышла. Если ты, к примеру, случайно узнаешь, где её искать, что ты сделаешь?
— Что? Да за косы её из воды выволоку да дурь-то эту русалью из неё выбью!
— А, ну отлично. Ты вообще нормальный?
— А чё? — заревел Тихомир, надвигаясь на него. — Она мне женою быть клялась, не покидать, и покинула! Я в своём праве!
— Ясно тогда, почему бабка тебе… — запальчиво начал Василий, понял, что едва не проговорился, и исправился: — В общем, никто тебе ничего не скажет, даже если узнает, пока ты не поумнеешь. Да хотя бы подумай, если она водяница, с ней вообще так можно? Или ты думаешь, она после такого опять человеком станет?
— Да нешто я знаю, — убито сказал староста.
Всего мгновение назад Василию казалось, Тихомир набросится на него с кулаками, но нет, он сдулся, как проколотая шина.
— Я ж её, любушку мою, и пальцем никогда… Разве ж я мог бы так-то?
И тут же добавил, опять горячась:
— А, может, и стоило бы!
Дальше особого разговора у них не вышло. Тихомир сказал, что Василий ничего не понимает и не поймёт, и лучше бы он толковал с
