он — я даже не заметила, куда он делся. Просто ушёл. Всё это быстренько убрали. Перерыв, правда, немного затянулся, но потом все снова уселись, лекция продолжалась. Все делали вид, что ничего не произошло. И вообще об этой истории больше никто не упоминал ни единым словом. Все понимали, чем это пахнет… Потом уже, когда меня вызывали, я узнала, куда пропал Пожарский. А так о нём тоже никто не вспоминал, как будто его и не было».
Вызывали, зачем.
«Не только меня одну, хотя все, конечно, скрывали… Давали подписку о неразглашении. Я ужасно боялась. Спрашивали, знаю ли я такого-то, — конечно, знаю, — какие высказывания слышала от него. Даже спросили, вроде бы в шутку, не собирался ли он убить кого-нибудь из руководителей партии. Я прикинулась дурочкой».
Она посмотрела в трюмо. «А в общем… — пробормотала она. — В общем-то какое это имело значение. Кто туда попадал, тот не возвращался».
Гость сказал: а стихи, куда они делись?
«Какие стихи? А, ну да. Не знаю…»
В следующий мой приход я спросил Ирину Самсоновну: зачем он это сделал? «Зачем… Я тоже задаю себе этот вопрос. Что-то кому-то хотел доказать. Мне даже казалось вначале, что я была причиной… в какой-то мере. Мне так казалось».
Я снова спросил, и она ответила:
«Это был не то чтобы юношеский роман, а что-то вроде amitié amoureuse[59]. То есть с его стороны, конечно, что-то большее, а я? Сама не пойму, как я к нему относилась. Скорее всего не принимала его всерьёз. Но с другой стороны… Мы все жили в каком-то тумане…»
Она снова отвела взгляд, но не себя, а их увидела в тёмном стекле.
«Что я могу сказать? Вечером накануне того дня, да, это было как раз накануне, я пришла заниматься в библиотеку, даже раньше обычного. Я была уверена, что встречу его… Университет был как родной дом, мы там целыми днями околачивались, хотя у меня были и другие обязанности… И вот, — она вздохнула, — когда я его увидела, я решила ему всё рассказать. Меня всегда забавляло, что они оба вечно пикировались в моём присутствии. Марик — ещё понятно, но Иванов… Вообще мы все трое были неразлучны. И я подумала, что у меня от Пожарского не должно быть тайн. Тем более такой тайны. Это было бы нечестно.
Но тут было ещё кое-что, и, конечно, так, как я всё это изобразила, мне не надо было делать. Не надо было ему так говорить. А с другой стороны, рассказать всю правду тоже было невозможно. Короче говоря, была у меня потом такая мысль: что это я виновата в его гибели. Он же всё-таки понимал, чем грозит ему эта выходка». Не обязательно, заметил гость.
«Нет, я думаю, понимал. Все мы были наивны, и он тоже, даже ещё больше, но не настолько же. По-моему, это было сделано сознательно. Дескать, раз так, то я вам всем и отомщу. Я вам всем покажу».
Помолчав, она добавила:
«Я вообще не понимаю, как это он раньше не попал. Университет кишел осведомителями. Это же был комсомольский долг — докладывать; не правда ли?»
Считает ли она и сейчас себя виноватой?
Она пожала плечами, покачала головой.
«Нет, это была последняя капля. Это как-то копилось. — Сделав короткую паузу: — Это была судьба. Ему на роду было написано плохо кончить».
«В этом государстве?»
«Не знаю. Может, и не только в этом. Ты думаешь, — спросила она, — всё дело в этом государстве?»
По крайней мере, отчасти, ответил я.
«Вот именно, что отчасти. Это был такой характер. Я думаю, — прибавила Ира, — его добило то, что я сказала ему…»
На этот раз не было пирога, лежали на тарелке какие-то печенья, дочь приходила и снова уходила, нужно было преодолеть ещё один барьер, не выпить ли нам чего-нибудь покрепче? Она поставила. Мы чокнулись. «За что?» — спросила она. Выпьем, сказал я, за… и не решился договорить; она кивнула; я спросил: знает ли она, где воевал Иванов?
«Он никогда об этом не рассказывал. Он вообще не любил говорить о войне. Как-то раз Марик заявил, — это я хорошо помню, — что мы будто бы принесли новое рабство вместо прежнего. Кто это — мы? Марик сказал: Советская Армия. Представляешь себе, это он говорит фронтовику. Кому же это мы принесли рабство? — Восточноевропейским народам. — Юра взбеленился и сказал, что он таких разговоров не потерпит. По-моему, это был единственный раз, когда зашёл разговор о войне. Но ведь все фронтовики не любят военных воспоминаний. Особенно, когда…»
«Когда что?»
«Когда ты вернулся калекой».
Я спросил Ирину Самсоновну, известно ли ей, что к Иванову приезжали две немки.
«Нет… то есть да. Я их видела».
Рассказывал ли Иванов, спросил я, что-нибудь о них, об этом разговоре.
Она покачала головой.
«Эта девица хотела, чтобы Юра на ней женился. Хотела его увезти».
Я удивился:
«Откуда ты это взяла?»
«Ниоткуда. Знаю».
«Он сам тебе об этом говорил?»
«Никто не говорил».
Я возразил, что мне об этом ничего не известно, но браки с иностранцами, кажется, ещё в сорок шестом году были запрещены.
«Были, ну и что. У этой бабы были связи».
«Слушай-ка, — проговорил я и налил снова. — Раз уж зашёл разговор… Я хочу тебя спросить. Ты его любила?»
«Юру?»
Я кивнул. Она ответила:
«Я его жалела».
«Почему он это сделал?»
Она опрокинула рюмку в рот. Взяла что-то с тарелки, но, не откусив, положила обратно.
«Почему», — кивнула своим мыслям.
После некоторого молчания:
«Не знаю».
Гость ждал продолжения, наконец, она сказала:
«Я и на похоронах не была. Потом как-то позвонила его матери, мы встретились. Она мне рассказывала… Когда она пришла с работы, он лежал весь в крови. Перерезал себе горло этой штукой».
«Оставил что-нибудь, какую-нибудь записку?»
«Вроде бы нет».
Давно уже стемнело, мы сидели и не обратили внимания на то, что беззвучно открылась дверь.
Я хотел сказать Ирине, что приехал «собирать материал», но теперь мне ничего не нужно, никаких романов я писать не буду. Тем не менее отворилась дверь. Мы даже не слышали, как она открылась.
В сумерках, в чёрном фраке вошёл скрипач. Он был в тёмных очках, с плоским лицом и прилизанными волосами. Музыкант поднял смычок, мы услышали шлягер сороковых годов. Вошёл двоюродный брат Марика Пожарского Владислав, с бритыми лиловыми щеками, в лазоревом пиджаке и с розой в петлице. Вошёл призрак Иванова, с палкой, в морском кителе.
Я взглянул на Иру, она пожала плечами,
